– Ты чего это, Нюра, ты чего, – поспешно вступила в разговор востроглазая старушонка, – незнакомый совсем человек, а ты ему сразу… ему, может, это совсем и не интересно!

– Да я, тетя Варя, разве чего сказала? Я ведь ничего и не сказала! – начала оправдываться продавщица. – Да ведь все равно, почитай, весь город знает! И молодой-то человек, он ведь не совсем как посторонний, он ведь почти что свой, если Куренцовым родственник…

– Да я не то чтобы совсем родственник, – повторил настоятельным тоном Маркиз, – я просто разыскиваю их…

– Но это какое ж надо иметь бесстыдство, – снова вступила в разговор тетя Варя, – так мне и говорит: «Здрасте, Варвара Спиридоновна!» Как будто ни при чем она! И глаза у нее бесстыжие не лопнут!

– Так вы сказали, что хорошо знали Куренцовых? – поспешил Леня вернуть разговор в нужное русло.

– Мне ли не знать! – продавщица расчувствовалась и даже осторожно приложила к неумеренно накрашенным глазам крошечный носовой платочек. – Да мы с Ларисой почти как сестры были!

– И где они сейчас, Куренцовы? – торопливо спросил Маркиз, боясь поверить в неожиданную удачу.

– Еще бы мне их не знать! – продолжала продавщица, эффектно промакивая платочком совершенно сухие глаза. – Мы же с Ларисой такие были подруги, такие подруги!.. Только она не Куренцова была.

– Как не Куренцова?! – испуганно переспросил Леня, решив, что неожиданно найденный свидетель уплывает у него из рук.

– Не Куренцова! – уверенно повторила продавщица. – Вот Алевтина Егоровна – та и правда была Куренцова, а Лариса была Ильина… это матери ее была фамилия, она так по матери – Ильина – и осталась, родители ее незаписанные, что ли, были, тогда это вроде и не полагалось…

Старушка Варвара Спиридоновна неодобрительно поджала губы, выразив этим свое отношение к аморальным довоенным порядкам, а Леня оживился и внимательно слушал продавщицу.

«Ну да, все правильно, – подумал он. – Ильина… то есть Ильина-Остроградская, а вторую половину фамилии они для простоты отбросили… Да здесь, в Улыбине, двойная фамилия была бы как-то и неуместна…»

– А родители у нее, – продолжала продавщица, перегнувшись через прилавок и перейдя на страшный шепот, чтобы подчеркнуть важность и конфиденциальность сообщаемой информации, – а родители у нее вроде бы в органах служили… ну, в ЧК или в НКВД, как там они назывались, а потом оба сгинули… то есть забрали их, и больше ни слуху о них, ни духу. Но это еще до войны было, Лариса тогда совсем еще маленькая была, и я тоже…

На этих словах рассказчица замялась в смущении: из только что сказанного можно было легко сделать вывод о ее истинном возрасте, что вовсе не входило в ее планы… Однако делать нечего, слово – не воробей, вылетело – не поймаешь, и она с тяжелым вздохом продолжила свое повествование:

– Так она с бабушкой, с Алевтиной Егоровной, и росла… – Неожиданно разговорчивая продавщица поглядела на Леню и всплеснула руками: – Да вы же замерзли совсем! И что это у вас чемоданчик-то в руках? Вы ведь небось прямо с вокзала сюда, вам и вещи оставить негде?

Леня смущенно пробормотал что-то нечленораздельное, но продавщица тем не менее все поняла и повернулась к своей молодой напарнице:

– Люсенька, побудешь здесь одна, я молодого человека отведу к нам, устрою и накормлю…

– Ну что вы… – замялся Маркиз, – вы мне просто покажите, где здесь гостиница и где перекусить можно…

– Гостиница! – передразнила его продавщица. – Это у вас там, в больших городах, гостиницы, а у нас был на весь Улыбин один клоповник, так и тот санврач закрыл по причине творящихся там безобразий… Так что остановишься у нас, нечего тут и разговаривать. Мы с Люсенькой вдвоем живем, – она кивнула на напарницу, – Люсенька, внучка моя… А меня Нюрой зовут.

– Леонид, – представился Маркиз.

Нюра накинула поверх белого халата потрепанную дубленку и вышла на улицу. Леня шагнул за ней в поднявшуюся метель, провожаемый полусонным блекло-голубым Люсенькиным взглядом.

Нюра, согласившаяся после некоторых уговоров на Анну Степановну, привела Леню в такой же, как и все прочие, бело-зеленый домик, по самую ручку двери засыпанный бодрым улыбинским снегом. Во дворе бегал на цепи Террорист – косматый жизнерадостный пес, поменьше Хусейна и не такой злобный. Нюра прикрикнула на Террориста, отперла дверь, и Леня, пройдя через сени, оказался в уютной теплой комнате, обставленной старомодной мебелью, претендовавшей на относительную роскошь лет этак двадцать тому назад. Всюду были расстелены домотканые чистенькие половички, а на столах и тумбочках – салфетки уютной ручной работы.

Леня разделся, и его сразу начало клонить в сон. Анна Степановна отвела ему маленькую каморку справа от горницы и, пока он устраивался и умывался (как он и ожидал, все удобства располагались во дворе), согрела щи. Все это было таким домашним, таким забытым, что Леня расчувствовался. Хозяйка сидела напротив него, смотрела, как он ест, и продолжала свой рассказ:

– Мы с Ларисой-то с первого класса за одной партой… подросли, и все вместе, все вместе… куда она, туда и я. Мальчики – так тоже: какой ей нравится, того и мне подавай – и поссоримся, а потом опять вместе… Она с бабкой росла, и я с бабкой: родителей тогда у многих-то не было. Только училась она получше меня и все мечтала, что в Москву дальше учиться поедет. Да не больно-то получилось: бабку не бросишь одну, денег нету… После школы меня тетка, отцова сестра двоюродная, продавщицей в кооперацию устроила, нам полегче стало, а Лариса пошла библиотекаршей работать в Дом культуры – все, понимаешь, к культуре тянулась. Ну, а жизнь не задалась – что у нее, что у меня…

Анна Степановна пригорюнилась, подперла щеку кулаком и на некоторое время замолчала. Леня поднял на нее глаза, ожидая продолжения.

– Тогда ведь как… жили бедно, мужиков мало… Был у нее один, так женатый. Ни тпру ни ну. И с женой расходиться не хотел, и Лариске покою не давал. Мучилась она с ним, мучилась, пока жена его все по местам не расставила. Пришла к ней, волос – чуть ли не половину! – выдрала, синяк под глаз повесила – ну, все, в общем, как положено. И так сказала: мне свой мужик дорог, а если я тебя еще поблизости где увижу – так и знай, с топором приду!

Ну, Лариска и одумалась. Не то чтобы топора она побоялась, а как-то гордость в ней взыграла… В общем, поплакала-поплакала, да и успокоилась. Другой у нее завелся, Сергеем его звали. Ну, тот-то неженатый был, но такое сокровище мало кому нужно. И пил, и гулял… Лариска уж чисто от тоски с ним возилась, все думала, в ум его приведет, да где там… Бабушка ее, Алевтина Егоровна, с горя, должно быть, померла. Хотя уже и лет ей было немало. В общем, время-то шло, а он как пил, так и пил. Да однажды по пьяному делу в реку с машиной-то и сверзился… Он ведь шоферил. Она и не сильно убивалась – то еще сокровище… Если и поплакала, так не о нем, а о молодости своей загубленной.

Как сейчас помню – вместе мы с ней сидели, плакали да выпивали, хоть и разные мы вроде, а жизнь одинаково сложилась.