Короче, хвать-похвать, а жизнь-то, почитай, и прошла – ни семьи, ни ребенка, а годы-то уже чуть не к сорока идут. Подумала она, подумала, еще немножко – и поздно уж рожать будет, взяла да и родила себе Танюшку. От кого родила – так и не сказала, да и мне-то какое дело… У меня-то, худо ли, бедно, дочка к тому времени большая уж была, а Лариса все одна да одна, а тут хоть и она с малышкой, с Танюшкой своей потетешкалась…

– А что, Анна Степановна, – перебил женщину Маркиз, – она никогда отсюда так и не уезжала? Не искала своих родственников?

– Да раз только уехала… лет двадцать ей было, она все учиться хотела, ну, и поехала в Ленинград. Вроде и правда какие-то у нее там родственники были, матери ее покойной родня, так она и подумала, что, может, помогут они ей в институт поступить, да и вообще… Все-таки не чужие люди… Да только вернулась она быстро, года не прошло. Сперва ничего не рассказывала, так просто – не получилось и не получилось. А потом уж поуспокоилась, наверное, и рассказала.

Короче, родственники не захотели с ней знаться! Она в квартиру к ним пришла, а ей сказали, что знать ее не знают и в первый раз о такой слышат. Ну, она обиделась, ушла, попробовала сама в институт подать документы. А тогда ведь с пропиской строго было, не то что сейчас. Без прописки документы не приняли. Она повертелась, на стройку какую-то устроилась, ей там строительный начальник временную прописку сделал, да не за просто так. Сам понимаешь, девушка молодая, а она тогда еще очень интересная была… Ну, а как она заартачилась, тут у нее вся временная прописка немедленно и закончилась, и пришлось ей срочно домой, в Улыбин, отправляться… Так и сказала она: мы в больших городах никому не нужны, и совершенно никто нас там не ждет. И надо жить, где родились… Но только я-то видела, что очень тяжело ей эта поездка досталась…

– И больше не пыталась она со своими родственниками связаться? – спросил Маркиз, отставив пустую тарелку.

– Нет, не пыталась, – Анна Степановна пригорюнилась, с головой уйдя в воспоминания.

– Еще вопрос задам, – сказал Леня, тщательно подбирая слова. – Скажите, а Лариса мать свою ведь не помнила совсем?

– Какое там! Мать родила ее в тридцать пятом году, пожила тут немножко, да и уехала. Служба у нее была серьезная, ответственная, некогда было ей с ребенком нянчиться. А после уж мать с отцом арестовали, только Лариса и этого не помнила, мала была. А бабка, Алевтина Егоровна, ничего об этом не рассказывала никому, боялась очень. Она вообще первое время Лариску прятала, боялась, что ее в детдом заберут. Так и жили, все тишком да молчком…

– Что ж, так у Ларисы от матери никаких воспоминаний и не осталось? – задал Маркиз наводящий вопрос.

– Что вам на это сказать, – замялась Анна Степановна, – у бабушки отца-то Ларискиного, Павла, снимки были. А от матери – одна только маленькая фотография. А когда Ларисе шестнадцать лет было, бабка вдруг ей и говорит: вот, мол, внучка, тебе от матери память. И подает ей монету на цепочке золотой.

– Что за монета? – Леня как-то слишком уж оживился, так что Анна Степановна поглядела на него с подозрением, но продолжила:

– Монета золотая, дырочка в ней была просверлена, чтобы, как кулон, ее носить. Старая какая-то монета. Мать якобы, когда уезжала, сказала бабке, что ничего ценного у нее нету, а вот пусть будет монета девочке вместо крестика. И еще, говорит, ей эта монета счастья особого не принесла, так, может, дочке в чем-то поможет? Видно, чувствовала она, что самой-то недолго жить осталось. А бабка боялась раньше девчонке ценную вещь в руки давать, ждала, когда та подрастет. Но я тебе скажу, что проку от монеты этой и Ларисе никакого не было, хоть и хранила она ее, никуда не девала.

– А что с ней дальше было, с Ларисой-то?

– Да что было? Ничего такого особенного не было. Так и проработала библиотекаршей всю жизнь, Танюшку свою растила. Да вот уж скоро пять лет как умерла.

– Сердце?

– Должно быть, сердце… Кто особенно разбираться-то стал… Жизнь-то у нее тяжелая была, откуда здоровью взяться?

– А где дочка ее, Татьяна? – спросил Маркиз с живейшим интересом.

– А Танюшка-то, как схоронила ее, отправилась в Ленинград.

– Родственников, что ли, искать?

– Да нет, каких родственников… Она про тех родственников и слышать не хотела после того, как они с матерью ее обошлись. Она учиться уехала. Как Лариса всегда учиться хотела, так и Танюшка от нее это переняла.

– И что, пишет она вам? Как она там устроилась?

– А зачем ей писать-то? – с неожиданной обидой проговорила Анна Степановна. – Кто мы ей такие? Правильно Лариса сказала: мы в больших городах никому не нужны и никто нас там не ждет… Должно быть, устроилась там, раз обратно не возвращается…

– Так вы, значит, и адреса ее петербургского не знаете? – разочарованно протянул Маркиз.

– А зачем нам ее адрес? Нам ее адрес ни к чему, мы к ней в гости не собираемся, нам там делать нечего! – резко бросила Анна Степановна и неожиданно поднялась: – Ты тут располагайся, отдыхай, а мне еще на работу надо, как там Люсенька одна управится…

Как только Анна Степановна ушла из дома, Леня прилег на кровать и сам не заметил, как заснул. Ему приснилось, будто он пытается уехать из Улыбина, но на вокзале кассирша в мелких завитых кудряшках, выглядывающая из маленького квадратного окошка, раздраженно, начальственным тоном объясняет ему, что поезда отсюда никуда не уходят, они только прибывают сюда и навсегда остаются на запасном пути, так что уехать из Улыбина никак невозможно… Леня пытался уговорить кассиршу, предлагал ей все деньги, которые у него были, но она оставалась непреклонной и повторяла, что ему придется теперь жить здесь до конца его дней…

В ужасе от подобной перспективы Маркиз наконец проснулся.

За окном было уже совсем темно, Анна Степановна с внучкой вернулись с работы и хлопотали по хозяйству, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить, не побеспокоить уставшего гостя. Он вышел к ним, и Анна Степановна пригласила его пить чай:

– Мы видим – вы отдыхаете, не хотели будить. Садитесь с нами, чайку попьем.

Анна Степановна налила Лене крепкий красно-золотой чай в большую чашку с нарисованным на ней геройским ярко-алым петухом, пододвинула поближе к нему вазочку с ароматным вишневым вареньем, приговаривая:

– Угощайтесь, вишня наша, улыбинская, знаменита, нигде такой душистой, как у нас, нету!

Как и многие простые люди, Анна Степановна не могла определиться с новым человеком и обращалась к Лене то на «ты», то на «вы», колеблясь между покровительственным отношением к молодому еще мужчине и уважительным, несколько подобострастным подходом к столичному гостю. Впрочем, Леню это нисколько не смущало. Он выставил на стол привезенную на всякий случай с собой большую коробку бельгийских шоколадных конфет, но Анна Степановна из провинциальной нарочитой, демонстративной стеснительности к этим конфетам не притрагивалась.