Это было логическим дополнением к статьям «Русского вестника»: в то время как журнал прославлял Россию, исторический очерк пригвождал к позорному столбу деградирующую Францию. Книга демонстрирует его знание французской и классической культуры, приобретенное в стенах кадетского корпуса, но драматическое описание всех ужасов революции проникнуто высоконравственным негодованием и враждебностью.

Во введении автор излагает свою теорию Французской революции. В период с 1788 по 1793 год, пишет он, Париж, который «почитался столицею вкуса, ума, моды и просвещения, <…> сделался вертепом извергов и злодейства. Причину сей чудной перемены ищите в нравах и страстях. Страсти дали роскоши власть над добродетелью, легкомыслию над рассудком; страсти в жилище вкуса и моды поселили ужас и смерть». И вообще, морализирует он, «нравы, образ мыслей и свойства людей более всего объясняют причину и последствие всех общественных перемен» [Глинка 1809, 1: 1].

Дальше этого утверждения книга не идет. Сначала следует длительная ретроспектива морального разложения после смерти Людовика XIV, которое поражает все общество, но в особенности двор и аристократию в целом. Одним из зловещих симптомов этого процесса было растущее пренебрежение к соблюдению корпоративного достоинства. Тут сыграло свою роль и искусство. Популярность «Женитьбы Фигаро» Бомарше, в которой «осмеяно все то, что в обществе почитают святым: супружество, суды, стыдливость и пр. и пр. доказала, что умы Парижских жителей готовы к решительной перемене» [Глинка 1809,1: 32–33][203]. Рисуя мрачную картину революции, Глинка все больше сгущает краски. Людовик XVI, честный и преданный своему долгу правитель, был окружен лишь льстецами, дворянство отвернулось от него. Выдвиженцы из третьего сословия предавались отвлеченным мечтаниям и не знали реальной жизни. Принятая ими Декларация прав человека и гражданина была лишь трюком, призванным ввести массы в заблуждение и замаскировать преступления Марата и Робеспьера; в своей противоестественности они дошли даже до того, что требовали равных со всеми гражданских прав для негров и евреев [Глинка 1809, 1: 55, 73–76, 98–99, 116–117, 132–134; 2:43,94–96]. В результате революции жизнь во Франции стала безрадостной и беспокойной; усилился разрыв между баснословным богатством и беспросветной нуждой; люди перестали доверять друг другу, подозревая в другом доносчика; исчезло уважительное отношение к женщинам и старикам. Причины этой болезни были ясны: «отмщение, честолюбие, зависть, тщеславие, корысть и властолюбие» [Глинка 1809, 2: 37][204]. Глинка не вдавался в подробности практических последствий этого всеобщего грехопадения и лишь подчеркивал, какой контраст эти грехи составляли добродетелям старой Руси. «Рассмотрите свойства сих страстей, – писал он, – и тогда можно предсказать все то, что от них впоследствует. Нравственные и политические происшествия предвещаются с такою же точностию, как и естественные явления» [Глинка 1809, 2: 37]. В предисловии ко второму тому книги он писал со своей обычной непосредственностью и прямотой: «Беспристрастные наши соотечественники, читая “Зеркало нового Парижа”, еще более порадуются, что они родились Русскими и в России» [Глинка 1809,2: предисловие].

Критика морального растления общества к тому времени служила уже несколько десятилетий одной из главных тем русской литературы, но позиция Глинки, Шишкова и их современников была оригинальной в двух отношениях. Во-первых, Просвещение стало ассоциироваться с революцией, и поэтому они атаковали его более яростно и бескомпромиссно, чем их предшественники. Во-вторых, в общеевропейской культурной атмосфере романтической франкофобии они не занимались отвлеченным морализированием, а систематически исходили в своей критике просветительского общества из сравнения его с прошлым русской нации. Таким образом, их романтический национализм знаменовал отход от воззрений конца XVIII века: он открыто и сознательно сочетал отпор Западу со свойственным консерватизму противодействием изменению российских социально-политических структур. Притом что Глинка и Шишков были кровно связаны с европейской культурой, они явились важным звеном, соединяющим западную культуру XVIII столетия с русским консервативным национализмом XIX века.

Рис. 4. Н. М. Карамзин. [ОВИРО 1911–1912, 2: 160]

Третьим видным московским консерватором, помимо Ростопчина и Глинки, был Карамзин – соперник Шишкова в «споре о языке». Безусловно более глубокий мыслитель и более одаренный писатель, чем двое других, Карамзин не был, в отличие от них, плодовитым сочинителем политических трактатов, формировавших общественное мнение в годы перед 1812-м. По этой причине его роль не столь важна для изучения русского консерватизма, хотя его вклад в русскую культуру более значителен и общепризнан. Существует обширная литература, посвященная Карамзину, и потому я ограничусь общим описанием его жизни и его интеллектуального развития[205].

Карамзин родился в 1766 году в Поволжье, под Самарой, в небогатой дворянской семье. В детстве он был свидетелем разорения, произведенного восстанием Пугачева, а после того, как к этому добавились впечатления от Французской революции, нашествия Наполеона и декабристского восстания, он окончательно уверовал в то, что обществу необходима сильная власть. Жизнь на Волге была патриархальной и довольно суровой, и, хотя Карамзин часто предавался меланхолическим мечтаниям и чтению французских романов, в нем были сильно развиты чувство принадлежности к мелкопоместному дворянству и связанная с этим гордость. В 1777 году его послали в Москву учиться в пансионе, где ему привили, как и Глинке в кадетском корпусе, моральные принципы и чувство прекрасного. В эти же годы он приобщился к московской интеллектуальной жизни. С 1781 по 1784 год он периодически служил в Преображенском гвардейском полку, а в 1784-м в Смоленске сблизился с масонами.

Вернувшись в 1785 году в Москву, Карамзин начал литературную карьеру в качестве писателя и переводчика, сотрудничая с одним из журналов Новикова. Его привлекала филантропическая деятельность Новикова и распространение просвещения с помощью высокоморальной литературы, но он не разделял религиозных взглядов масонов и отвергал оккультизм и отрешенность от мира, которые проповедовала ветвь масонского движения, известная как розенкрейцерство, или мартинизм. Карамзин порвал с масонами и увлекся литературой английского сентиментализма; его интересовали вопросы этики, а рационализм французских энциклопедистов был ему чужд. Подобно Глинке и Шишкову, он понимал прогресс как моральное совершенствование, а не как политические и социальные сдвиги. Поэтому, будучи убежден, как и Новиков (а также Глинка и Шишков), что с крестьянами надо обращаться гуманно, он вместе с тем не подвергал сомнению законность крепостного права. Каждого должно устраивать его место в жизни, считали они.

В 1789–1790 годы Карамзин предпринял длительную поездку по Западной Европе, которую впоследствии описал в «Письмах русского путешественника». В них он с сентиментальным энтузиазмом пишет о религиозной терпимости, идиллической жизни швейцарских пастухов, примерах свободы и добродетели. Политика его не интересовала – это видно хотя бы из того, что, услыхав о свершившейся во Франции революции, он отложил намеченную поездку туда и предпочел поближе познакомиться с живописной Швейцарией [Pipes 1966: