Однако после 1789 года в России усилились репрессии, и это заставило Карамзина занять более определенную позицию в политике и скорректировать свое двойственное отношение к Французской революции. В теории ему нравилась картина, нарисованная Платоном в «Республике»: добродетельное правление, при котором абсолютное счастье куплено ценой утраты свободы. Но он считал, что это утопия. Во-первых, это требовало отмены собственности, которую Карамзин считал причиной социальных конфликтов. Исходя из невозможности ее упразднения, он считал предпочтительным сохранять и регулировать ее посредством крепостного права, нежели посредством хаотической свободы частной собственности. Второе возражение Карамзина против утопии Платона носило политический характер. В описываемом Платоном «республиканском» правлении писателя привлекали добродетельность правителя и общественный порядок, что также требовало «сильной руки». В результате, как отмечает Лотман, Карамзин симпатизировал Робеспьеру и Наполеону в начале его карьеры и отвергал как демократию, так и тиранию в пользу авторитарного государства, управляемого мудро и с благими намерениями. Но сумбур Французской революции, наполеоновская агрессия и деспотическое царствование Павла I убедили его, что добродетельное правление тоже утопия. В нем усилилась склонность отделять нравственность от политики; вера в социальный прогресс, достигаемый образованием и «просвещением» («республиканский» идеал, как казалось Карамзину), сочеталась у него с убеждением, что этот прогресс возможен лишь при сохранении существующего общественно-политического порядка. Как выразился шурин писателя Вяземский, «Карамзин был в самом деле душою республиканец, а головою монархист» [Вяземский 1878–1896, 7: 357][207].

Крепостное право, считал Карамзин, является неотделимой частью русского общественного устройства, и его отмена возможна лишь в далеком будущем – через пятьдесят или сто лет. Противник олигархического правления аристократии, он тем не менее энергично отстаивал социальные привилегии дворянства. Правительство должно быть всемогущим, но в рамках своей юрисдикции (то есть его должны ограничивать его собственные законы, не позволяющие ему скатиться к деспотизму). Иначе говоря, оно должно обеспечивать спокойствие и безопасность общества, но не должно вмешиваться в те сферы общественной жизни, которые являются прерогативой общественности: культуру, свободу личности, права и обязанности разных слоев населения и национальные традиции.

Доводя идеи Робеспьера до крайности, переходящей в пародию, Карамзин утверждает, что республиканское правление требует такой степени добродетели, которая невозможна, а потому оно должно оставаться мечтой. Тщательное изучение русской истории подсказывало ему, что самодержавие, в отличие от этого, – если оно ограничено правилами общепринятой морали и законами, изданными самим монархом, – служит самой надежной гарантией разумного правления без крайностей тирании или анархии. Монарх действует как честный посредник при конфликте интересов разных общественных групп, которые знают, что их гражданские (но не политические) права охраняет закон и что все зависит от их собственного нравственного самосовершенствования. Развитие общества будет успешным благодаря постепенному распространению «просвещения» и возрождению русского языка и национальных традиций, вытесняющих культуру, основанную на слепом подражании иностранным образцам [Pipes 1966: 45; Pipes 1957: passim; Cross 1971: 205–210; Mitter 1955:213–224].

В начале царствования Александра I Карамзин относился к событиям в Европе примерно так же, как и его друг Ростопчин. Оба хвалили Наполеона за то, что он восстановил стабильность в стране; в его успехе Карамзин видел подтверждение своей веры в добродетель самодержавия. В основе его взглядов на международную политику и его поддержки абсолютистской власти лежали прагматические соображения. Он соглашался с Ростопчиным, что вооруженная интервенция в страны Европы противоречит государственным интересам России, а когда в 1803 году разразилась война между Францией и Великобританией, Карамзин не стал высказываться в пользу какой-либо из сторон [Cross 1964]. Но его не привлекали грандиозные макиавеллиевские планы Ростопчина по перекраиванию европейской карты. По складу характера он был осторожным изоляционистом, испытывал отвращение к войне и полагал, что Россия соблюдет свои интересы и при этом сохранит достоинство, если не будет вмешиваться в европейские конфликты. Он критически относился к воинственным выпадам Павла I, выступал за компромисс с Наполеоном, а в 1805–1806 годах осуждал Александра за то, что тот втянул Россию в войну, которая мало что могла ей принести даже в случае победы. Когда же в 1807 году Россия неожиданно заключила союзный договор с Францией, Карамзин был в тревоге, так как это угрожало безопасности России и могло подорвать доверие к ней европейских государств, противостоящих Наполеону. Тем не менее вплоть до 1812 года он поддерживал политику примирения с Францией [Mitter 1955: 230–234; Cross 1971: 210–215; Black 1970].

Подобно Ростопчину (но не Шишкову), Карамзин считал, что Россия принадлежит к европейской цивилизации[208]. Если адмирал выдвигал всесторонне обоснованную концепцию русской культуры, по существу изоляционистскую и обращенную в далекое прошлое, то Карамзин отталкивался от происходившего в постпетровской России синтеза с Западом. Шишков считал, что современное ему образование подрывает нравственные и политические основы существования России, Карамзин же рассматривал просвещение как прогресс. Оба они были противниками Французской революции и реформ Александра I, но Карамзин, в отличие от Шишкова, не выдвигал в качестве идеала застывших в неподвижности форм прошлых эпох. Он говорил одному из друзей: «Я враг революций, но мирные эволюции необходимы. Они всего возможнее в правлении монархическом»[209]. Шишков отрицал возможность прогресса – Карамзин верил в него. Он считал, что Россия в современном состоянии превосходит старую Русь и что в основе ее национальной идентичности лежит не образ жизни предков, а вечный принцип монархического правления. Иначе говоря, если для Шишкова главным были люди и их культура, то для Карамзина – государство. Карамзин ощущал историю как динамический процесс, Шишков же различал только статическое равновесие и его нарушение. На этом основании М. Альтшуллер делает вывод, что «Шишков по всей сумме своих идей – славянофил, а Карамзин, несмотря на оппозицию поспешным преобразовательным планам царя, – западник» [Альтшуллер 1984: 45]. Однако с возрастом взгляды Карамзина становились все более консервативными, он проявлял все больший интерес к неповторимому национальному наследию России. После того как Александр назвал его в 1803 году официальным историографом России, одобрение Петровских реформ уступило у Карамзина место признанию ценности достижений Московской Руси и сопротивлению дальнейшей вестернизации.

Несмотря на существенную разницу в мировоззрении, Шишков и Карамзин часто сходились во мнении по тем или иным конкретным вопросам. Оба восхищались Екатериной II и не признавали ее наследников. Оба любили теоретизировать, но, будучи порождены культурой XVIII века, в целом аполитичной, чувствовали себя не в своей тарелке в более политизированной атмосфере 1790-х годов. В вопросы о преимуществах разных типов правления они не вдавались и считали, что чрезмерное внимание к ним – это в лучшем случае отвлечение от правильного управления государством, а в худшем – уловки с целью нанести государству вред. В своем