– политическим лидером. Шишков и Глинка принадлежали к иному направлению консервативной и националистической мысли. Они были настроены более оптимистично, чем Ростопчин и Карамзин, и видели в «патриотическом духе» гарантию существующего порядка. Они верили, что можно не только отсрочить распад старого режима, но и возродить его с помощью древних традиций, сохранившихся за вестернизированным российским фасадом. В отличие от Ростопчина, например, они утверждали (если им вообще случалось вдруг обсуждать эти проблемы), что межсословные конфликты и политические притеснения – это всего лишь результат расхождений между разными русскими людьми во взглядах на суть национальной идентичности. Поэтому их оправдание крепостничества было менее циничным, чем у Ростопчина, и менее запутанным интеллектуально, чем у Карамзина. Они искренне верили, что крестьяне довольны своей участью, и потому не испытывали того страха за стабильность общества, который мучил Карамзина и Ростопчина.

Значение московских консерваторов заключалось не только в том, что они формировали и отражали мнения, распространенные среди жившего в старой столице и за ее пределами дворянства, но и в том, что они могли довести эти мнения до императора через посредника – а именно его сестру, великую княгиню Екатерину Павловну. В следующей главе я попытаюсь это показать.

Глава 4

«Тверская полубогиня» и «Любители русского слова»

Великая княгиня Екатерина Павловна и ее муж принц Георг Ольденбургский после его назначения в 1809 году генерал-губернатором провели в Твери три счастливых года[211]. В течение 1810–1811 годов императрица Мария Федоровна дважды навестила там свою дочь, а Екатерина трижды приезжала в Санкт-Петербург. Кроме того, она регулярно переписывалась с братом Александром, и они встречались по крайней мере каждые три месяца, потому что Тверь была удобным промежуточным пунктом на пути императора из Петербурга в Москву. Екатерина часто устраивала приемы для местного общества и обрела популярность благодаря хорошим манерам и доброжелательности ко всем, независимо от чина и положения в обществе. Однажды Александр даже заметил с одобрением: «У тебя тут, сестра, прямо маленький Петергоф» [Пушкин Е. 1888:11]. Однако жизнь в провинции была скучновата, и подобных праздников было недостаточно, чтобы заполнить существование вдали от столицы. Поэтому она пыталась рассеять скуку чтением и знакомством с интересными людьми, которых можно было бы приглашать к себе время от времени. Особенно привлекали ее те, кто разделял ее политические взгляды – националистические и консервативные. (В 1818 году, уже будучи королевой Вюртембергской, она писала, что германские конституции «не иное, как совершенный вздор. <…>

Рис. 5. Великая княгиня Екатерина Павловна. [ОВИРО 1911–1912, 2: 224]

Хорошие законы, которые исполняют, вот лучшая конституция» [Пушкин Е. 1888 73][212].) У Екатерины в гостях бывали Жозеф де Местр, генерал Багратион и ее брат Константин Павлович. Интересовали ее и люди искусства – художник Кипренский, поэты Батюшков и Гнедич (возможно, также Шишков) и различные московские профессора и меценаты. Когда барон фом Штейн направлялся в Петербург, спасаясь от Наполеона, он тоже останавливался в Твери [Vries de Gunzburg 1941: 44–46, 50; Любяновский 1872: 504; Божерянов 1888: 44, 46; Black 1970: 73][213].

Ее часто навещал Ростопчин, очевидно знакомый ей еще со времен царствования Павла. Ей было почти 13 лет на момент смерти отца, и она оценила преданность ему Ростопчина. (Ее брат Александр никогда не отзывался одобрительно об убийстве Павла, и это, вероятно, объясняет, почему память об отце не омрачала тесную дружбу брата и сестры). Ростопчин не без умысла напоминал ей о своей верности императору и имел на это право: он отказался отречься от Павла даже после 1801 года, когда это могло оказаться политически выгодно. Тень убитого царя, вбившая клин между Ростопчиным и Александром, укрепила связь между первым и великой княгиней и дала ему возможность развлекать ее, пользуясь своим талантом рассказчика. Как позже описывал некий недоброжелательный свидетель, его рассказы «имели полный успех, – со смеху от них помирали, – несмотря на то, что были – и перед кем же? – о царе-благодетеле, который вывел рассказчика в люди, осыпая его милостями и почестями» [Любяновский 1872: 502]. После ее смерти Ростопчин писал: «Я глубоко скорблю о ней, потому что она проявляла ко мне дружеские чувства, а я относился к ней с участием, как к дочери Павла. Она была единственной из его детей, на кого у меня нет права пожаловаться» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 360][214]. Это была искренняя дружба, являвшаяся, однако, для Ростопчина самым верным способом вернуть себе расположение императора. Он пишет Екатерине со смирением:

Самолюбив был бы я, если бы возмечтал отличить себя пред тою, коя рождает удивление и любовь во всех Русских; но преданность моя к особе и к памяти Родителя дает надежду, что проницательный взор подобной ему умом и сердцем Дочери обратится некогда на того, кто до сих пор движим единственно был честью и верностью [Три письма Ростопчина 1869: 759][215].

На протяжении нескольких лет стратегия Ростопчина давала неутешительные результаты. Екатерина устроила ему встречу с братом во время их совместного приезда в Москву в декабре 1809 года и даже убедила Александра поручить ему изучение состояния благотворительных учреждений Москвы. Ростопчин со всем рвением посвятил себя выполнению этой довольно скромной задачи и написал глубокий и обстоятельный обзор [Половцов 1896–1918, 17: 261]. Когда 9 февраля 1810 года он прибыл в Петербург, чтобы представить свой обзор, мельница сплетен в столице немедленно запустилась. Все знали, что ему покровительствует влиятельная великая княгиня, и, как писал посол Сардинии де Местр, не сомневались, «что она причастна… к его воскрешению» [Maistre 1884–1886,11:402][216]. Самоуверенное поведение Ростопчина развязало языки, а изменение его положения в обществе было очевидно уже из того, что в 1810 году он обедал с императором 27 раз, тогда как прежде, после смерти Павла, этого не случалось ни разу (и не произошло ни разу в 1811 году). 26 февраля посланник Сардинии немало подивился на победоносный вид Ростопчина: он с явным пренебрежением держался с послом Франции Коленкуром, даже не попросив, чтобы его представили. Чувствуя, куда ветер дует, «все склонялись перед новоприбывшим. Император спросил его на следующий день: “Как дела, Ростопчин?“ – „Очень хорошо, Государь, только вот здесь болит“ (прикоснувшись пальцем к щеке). – „Отчего же?“ – „Оттого, Ваше Величество, что все меня целуют”» [Maistre 1884–1886, 11: 416][217]. Однако в то время, когда де Местр писал эти строки, Ростопчину уже пришлось смирить свои амбиции. Возможно, Александр был раздражен его