самоуверенностью, откровенным неуважением, проявленным к Коленкуру, и связью с противниками Сперанского, так что Ростопчин был отправлен домой всего лишь с почетным повышением в чине до обер-камергера. Император уточнил, что его новый чин не предполагает официальных обязанностей, он в отпуску, может отдыхать от службы и проживать вне столицы[218].

Во время приезда Александра в Москву в конце 1809 года Ростопчин представил Екатерине Павловне Карамзина. Она сразу почувствовала расположение к нему и даже думала назначить губернатором Твери, что позволило бы ей наслаждаться его обществом и, как она его заверяла, не помешало бы его занятиям историей (Карамзин вежливо отказался). Он впервые навестил ее в Твери в феврале 1810 года, а затем еще раз в конце ноября или начале декабря [Божерянов 1888: 37; Пушкин Е. 1888: 5; Pipes 1966: 70]. Если отношения Екатерины с Ростопчиным основывались на памяти о Павле, на объединявшем их политическом национализме и таких присущих обоим качествах, как общительность и честолюбие, то с Карамзиным ее сближала любовь к русской культуре; с ним она имела возможность проявить свой ум. Она (как и Ростопчин) с гордостью считала себя не такой «иностранкой», как прочие аристократы и члены императорской фамилии. Когда она поселилась в Твери, жена губернатора заметила: «Странно, право, слышать, как хорошо Великая Княгиня русским языком владеет». Екатерина тут же разыскала ее, чтобы расставить точки над «Ь>: «Удивляюсь, – сказала она, – что вы странного нашли, что я, русская, хорошо говорю по-русски?» [Пушкин Е. 1888: 9]. Она также интересовалась историей и с живым вниманием слушала, когда Карамзин читал отрывки из сочинения, над которым тогда работал. Для вестернизированных русских патриотическая и монархическая по духу «История государства Российского» Карамзина – как и история страны, изложенная Глинкой в упрощенном виде в «Русском вестнике» (которой ни Карамзин с Ростопчиным, ни великая княгиня, по-видимому, не читали), – была откровением. Зачарованные слушатели «боялись даже изъявлением удовольствия прервать чтение, равно искусное и увлекательное; слушали с невозмутимым вниманием» [Любяновский 1872: 501–503].

Карамзин стал для нее кем-то вроде наставника. В своих письмах она называет его «учителем» и явно под его влиянием старается писать по-русски. Это было непростое занятие: обычно она начинала письмо на русском языке, а затем соскальзывала на французский, заметив: «Это целый подвиг, для вас одного я на него способна» или: «Я творю чудеса, в надежде угодить вам» [Карамзин 1862: 95, 97][219]. Он посылал ей русские книги, а она сообщала о своих переводах и об изучении грамматики. Письма Екатерины не сообщают деталей этих занятий, но говорят о ее интересе к русской культуре и – шире – о том, что националистические идеи глубоко проникали даже в самые космополитичные круги аристократии[220]. Карамзин посещал Тверь также в феврале, марте, июне и ноябре 1811 года, задерживаясь там на одну-две недели; были запланированы и другие приезды, которые по разным причинам не состоялись. Карамзин всем сердцем отвечал на привязанность к нему женщины, которую он называл «тверской полубогиней»[221].

Во время его второго визита осенью 1810 года они, по-видимому, обсуждали политические вопросы, и Екатерина предложила ему положить на бумагу критические мысли о политике Александра I. Судя по всему, она объяснила, что хотела бы потом показать эту работу императору. Историк Ричард Пайпс полагает, что это был обдуманный шаг и что великая княгиня использовала ничего не подозревавшего Карамзина в своих политических целях. Вполне вероятно, что именно она проявила инициативу, потому что Карамзин (в отличие от Ростопчина) не любил полемики и не стремился к государственной службе, посвящая все свое время научной работе; к тому же, занимаясь историей, он зависел от жалованья, которого мог лишиться по воле императора. «Что бы он выиграл, критикуя императора и его советников? – спрашивает Пайпс и сам же отвечает: – Абсолютно ничего» [Pipes 1966: 70–71]. С другой стороны, Вольфганг Миттер высказывает мнение (возможно, более убедительное), что Карамзин, как и Ростопчин, был активным деятелем московской «дворянской оппозиции», ненавидевшей Сперанского, и это побудило его изложить ее позицию перед Екатериной и ее братом [Mitter 1955: 259–262]. К тому же заключению приходит и Лоренс Блэк [Black 1970: 73].

Как бы то ни было, возвратившись в Москву в начале декабря, Карамзин взялся за работу, а 3 февраля 1811 года приехал в Тверь с готовым сочинением. Он пробыл там две недели, в течение которых Екатерина знакомилась с его трудом, и уехал в Москву. 19 февраля Екатерина написала ему, что император приедет в Тверь и что она хочет, чтобы они встретились. Однако она не сообщила, что намеревается показать его работу императору в этот его приезд. Карамзин и император встречались 16–19 марта и несколько раз вместе обедали. Александр предложил Карамзину высокий правительственный пост (от которого тот отказался), а 18 марта, после чтения незаконченной рукописи Карамзина о русской истории, они горячо дискутировали на тему самодержавной власти. Скорее всего, Карамзин защищал идею абсолютизма в противовес реформистским планам Сперанского. (Последние были известны великой княгине, которая, вероятно, обсуждала их со своими друзьями.) После этого разговора Екатерина без ведома Карамзина передала его эссе брату. Автор узнал об этом только в тот момент, когда захотел получить свой труд обратно.

Неясно, прочел ли Александр карамзинскую «Записку о древней и новой России», но основные ее идеи до него, безусловно, донесли в беседах либо сам Карамзин, либо Екатерина Павловна. Поскольку великая княгиня поклялась Карамзину хранить строгую секретность, «Записка» (в отличие от сочинений Ростопчина), по-видимому, не стала известна в обществе. Однако она представляла собой наиболее цельное и теоретически обоснованное изложение образа мыслей дворянской оппозиции. Таким образом, это был важный документ, отражавший мнение влиятельной социальной группы, и содержавшиеся в нем идеи предлагались в той или иной форме вниманию царя [Pipes 1966: 70–75].

«Записка о древней и новой России» фактически являлась яростной атакой на политическую линию Александра и его советников, хотя при этом имена советников из осторожности не были названы, а лично император ни в чем не обвинялся. «Записка» была всесторонне проанализирована другими историками [Pipes 1966: 75–86; Mitter 1955: 236–258; Black 1970: 73–78], поэтому моя задача заключается в том, чтобы обобщить ее идеи в контексте консервативного движения того времени. Текст (более ста печатных страниц) состоит из трех разделов: введения, охватывающего русскую историю вплоть до 1801 года, анализа событий, последовавших после 1801 года, и ряда конструктивных предложений монарху.

Взгляд Карамзина на историю разительно отличался от воззрений адмирала Шишкова, который, как и все романтические националисты, полагал, что идентичность России определяется ее народом