Исключена из этой мелкодворянско-интеллигентской общности, как и по всей Европе, высшая аристократия. Князь Сергей Волконский, внук декабриста, бывший директор Императорских театров, уже после катастрофы 1917 года пенял на «ужаснейшее слово интеллигенция безобразное, выдуманное на иностранный лад, на самом деле ни в одном иностранном языке не существующее. Оно имело определенно полемический характер и противопоставлялось „аристократии“». Юрист и правый политик Б. В. Никольский делился с императором Николаем II в 1905 году: «Ведь и я имею несчастье принадлежать к этому незавидному сословию Да, несимпатичное слово. Никогда не пишу его без кавычек. Только тем как дворянин и утешаюсь». Или другой «бывший»: «Между народом и нами (аристократией. – Д. С.) существовала еще прослойка [интеллигенции]. Наши отцы презирали этот термин и никогда не применяли его к себе… Мы говорили про кого-нибудь: – Это типичный интеллигент, он не бреется каждый день, ест с ножа и дамам не целует руки…» (1963). Хотя автор, вернувшийся в СССР эмигрант, сын сенатора, лицеист и агент спецслужб Лев Любимов в данном случае, полагаю, утрирует в угоду советской цензуре. Действительное противоречие сталкивало не только аристократизм по рождению, но и вообще всякий аристократизм, творческую индивидуальность с жесткой диктатурой обязательных ценностей в интеллигентской среде. Вообще характерно, что, в отличие от Франции, где intellectuels вышли из художественно-литературного авангарда, в России авангардные круги скорее отторгались или сами отделяли себя от ставшей к началу XX века классической демократической интеллигенции «гражданственного» мейнстрима с их скучным морализмом, антихудожественностью и диктатурой общих ценностей. Отсюда и высказывание Петра Струве в «Вехах» о том, что «великие писатели от Пушкина до Чехова не носят интеллигентского лика».

Мы подходим к самой сердцевине общественной проблематики, связанной с интеллигенцией. Именно взаимоотношения со средним слоем/бюргерством/буржуазией имеют центральное значение для начала и конца истории интеллигенции. Если хотите гастрономический вариант, то альтернатива верховым сливкам общества – (само)определение интеллигенции как лакомой начинки общественного пирога. Либо, представляя общество в органических метафорах: что в основе – рациональная голова или душа, сердце, жизненная сердцевина?

Истоки дискурса середины прослеживаются издалека. Самая очевидная линия ведет от античной aurea mediocritas, золотой середины, переосмысленной в аристотелизме средневековых схоластов. С революцией городов и приходом Нового времени aurea mediocritas обрела социальную привязку. «Вначале были города», – начинает уже не раз поминавшийся Жак Ле Гофф свою книгу об интеллектуалах Средневековья. Город не только делал свободным, но и создавал условия для возникновения нового общества, в котором главную роль играл горожанин, гражданин, буржуа, бюргер. В иерархии традиционного общества метафорика города и горожан намекала на элитарный статус: коварное Каиново семя vs. простодушные рустикальные селяне, городской christianus vs. поганый paganus, paysan, peasant (и русские «крестьяне» при всей благочестивой красоте версии скорее всего «христианам» лишь созвучны). Теперь, в зарождающееся Новое время, на городских рыночных площадях все пересекались со всеми, и эта именно среда позиционировала себя как середину, воплощение гармонии секулярной троичности: средний слой, третий класс, третий элемент.

Понадобилось время, прежде чем середина наполнилась содержанием: это происходило с изменением представлений об обществе, которые переросли дихотомические построения (верх-низ) или традиционные зиккураты иерархических лестниц, четко распределенных по рангам и сословиям. Основные перемены тут произошли в XVIII веке, придавшим вес и экономической буржуазии, и «людям пера». Из промежуточного пространства середина стала центром, тогда как далекие от новой экономической и культурной жизни области становились периферией. Но воспользоваться плодами этих перемен довелось уже веку XIX-му. Середина была естественной опцией для слоя, который видел в себе выразителя и посредника общности перед высшими инстанциями, будь то Бог, монарх или история.

Проблема возникала двоякая: какое же тут «свободное парение», если начинка сдавлена и снизу, и сверху? Недаром Карл Мангейм настаивал, что «экспериментирующую, развивающую в себе острую социальную восприимчивость позицию может занимать не находящийся в некоем среднем положении класс, а только тот слой, который сравнительно мало связан с каким-либо классом и не имеет слишком прочных социальных корней».

Более приземленная проблема была в том, что на место середины претендовали другие, создавая конкуренцию. Только если старые элиты вели арьергардные бои, сходя с исторической сцены вместе со Старым порядком, то в данном случае борьба была за будущее: кто станет в авангарде прогресса? Основу социального престижа сердцевины общества Нового времени обеспечивали образование и капитал, Bildung und Besitz, intelligence et propriété. Вопрос на будущее касался содержания этого самого «и»: какой из капиталов важнее для нового общества и определяет облик среднего класса? Виртуальность составляла и силу, и ахиллесову пяту человека знания. Свое влияние он строил на отвлечениях, абстракциях, мифах, которые сам создавал и делал так, что в них верили. Но чтобы священный огонь занялся, как правило, требовались первоначальные инвестиции. «Другие», экономический средний класс, тоже вырос на умении обращаться с отвлеченным, абстрактным: в конце концов, как по-другому можно получать реальные блага за деньги – металлические кружки и тем более цветные кусочки бумаги с цифрами? Но за ним стоял весомый и зримый, а не эфемерный символический капитал.

Очки в этой большой игре Знайка набирал на подозрительном отношении к материальному, которое сопутствует высокой культуре. Обратная сторона золотого блеска mediocritas, противоречивость всякой середины – в ее синонимии с посредственностью. В корневом коде европейской культуры наряду с теплой серединой Античности было прописано словесами огненными и недвусмысленное предупреждение тому, кто ни холоден, ни горяч: «Изблюю тебя из уст Моих» (Откр. 3:15). Все это напряжение вылилось в противоречивость взаимоотношений людей знания с буржуазией, капитализмом, материализмом.

В англосаксонском мире само распространение понятия среднего класса (middle class) с середины XVIII века обусловлено революцией благосостояния в стремительно богатеющей империи, которая меняет приоритеты и ранги. Как отмечал в 1751 году писатель Генри Филдинг, ничто не изменило социальный порядок в Англии больше, нежели распространение коммерции (trade), которая «определила новый облик нации», и прежде всего ее среднего сословия (middle rank), определяемого как совокупность «профессионалов» и предпринимателей. С этого вроде бы первого упоминания середины XVIII века средний класс вместе с промышленной революцией начинает свое победное шествие по миру.

В колыбели среднего класса, англосаксонской культуре, не образуется особой социальной ткани интеллигенции, поскольку социализация образованных людей проходит по профессиональному критерию: professionals, academics. Делению на «имущих» и «образованных» на континенте тут соответствует разделение на «экономический» и «профессиональный» средний класс (professional middle class). Именно англосаксонская историческая традиция лежит в основе исследований интеллигенции как «профессионалов» (professional intellectual). Английская университетская среда также понимала себя в качестве профессиональной корпорации. Ей не требовалось представлять абстрактные сообщества народа или нации, имея вполне реальное политическое представительство: с 1603 года Оксфорд и Кембридж, а с 1868 года и Лондонский университет имели (до 1950) своих депутатов в парламенте.