У профессионала нет миссии, есть задача: ноу-хау, «спроси меня как». Визионерам, литераторам и философам английского и шотландского Просвещения в следующем, XIX веке наследовали лишь отдельные группы. Ближе всего к роли властителей дум были представители clerisy, светской образованной элиты вроде оксфордского эстета Мэтью Арнольда, который в те же переломные 1860‐е годы выпустил сборник «Культура и анархия». В ней он раскритиковал дух современности, сделав главным обвиняемым «мещанство» викторианского среднего класса. Англосаксонских «общественных моралистов» (public moralists) отличал нравственный посыл с отчетливой религиозной основой. Но хотя clerisy и переводится в «Вебстере» как «интеллигенция», до континентального ее статуса она никак не дотягивала.

Германия демонстрирует наиболее последовательно «серединный» статус образованной элиты и ее неразрывную связь со средним классом. Как уже было замечено выше, немецкая Культура с большой буквы «к» (хотя в немецком все существительные пишутся с большой буквы, эта фигура речи сохраняется) по своему характеру, ценностям, творцам – бюргерская. То же касается образования (Bildung), для которого расхожей цитатой до сих пор остается вопрос-ответ Гёте из «Кротких ксений» (1820): «Wo käm’ die schönste Bildung her, und wenn sie nicht vom Bürger wär’?» (Откуда бы взяться идеалу образования, если бы не было бюргера?) Если у политизированных французов суверенитет – прерогатива нации, а нацию воплощает «третье сословие», то у романтических немцев интеллигенция/высший разум – атрибут среднего слоя. Его, по словам Вильгельма фон Гумбольдта, «отличает деловитость и интеллигентность (Intelligenz)». Именно поэтому функциональным аналогом нашей интеллигенции в Германии становится в XIX веке «образованное бюргерство» (gebildetes Bürgertum, или, позднее Bildungsbürgertum).

В отличие от Англии, где средний класс утверждался как автономный от государства, в Германии объявлялось, наоборот, что среднее сословие, «к которому принадлежат государственные чиновники, представляет собою средоточие государственного сознания и наиболее выдающейся образованности. Поэтому оно и является главной его опорой в отношении законности и разумности (Intelligenz). Государство, в котором нет среднего сословия, еще не стоит поэтому на высокой ступени. Такова, например, Россия, в которой есть одна масса – крепостная и другая – правящая». Так говорил Егор Федорович Гегель в 1820 году в своей «Философии права» (параграф 297 «Прибавление»). Здесь же в предисловии читатель встречал знаменитую формулу со знаком равенства между разумным и действительным. Или, если переходить на личности, о том, что только мыслящий человек действительно существует. Благая весть Знайке увязана опять-таки с государством и с серединой, средним классом.

Раз на контрасте была упомянута тема России и отсталости, давайте последуем за берлинским мэтром. Отсутствие «нормального» среднего класса (общества, нации, цивилизации – нужное подчеркнуть), их «неисторизм», как сказал бы Гегель, или, в форме медицинского диагноза, отсталость в развитии – всё факторы, на которые традиционно ссылались историки Восточной Европы. «Интеллигенция, – по словам польского историка идей Анджея Валицкого, – это типическое явление для отсталых аграрных стран, вступивших в полосу экономической и социальной трансформации В таких странах межсословная образованная элита культивирует в себе чувство ответственности за судьбы общества». «Только на востоке (Европы. – Д. С.), – вторит ему социальный историк Ежи Едлицкий, – могла родиться идея интеллигенции как неустанной службы, миссии и жертвы». Лев Давидович Троцкий писал об этом же, зайдя с другой стороны, еще в 1912 году корреспондентом «Киевской мысли»: превращать русскую историю в апофеоз интеллигенции, по нему, значило «ползать на брюхе перед общественно-политической убогостью».

Убогость, отсталость, retardation… В общем, вы чувствуете, куда дует ветер. Повышенная социальная активность знаек как повышенная температура свидетельствует о том, что исторический иммунитет общественного организма восполняет некий кризис, ущербность. «Христиане, плакавшие о грехах мира сего, социалисты, раскрывшие раны быта общественного, и мы, недовольные, неблагодарные дети цивилизации, мы вовсе не врачи – мы боль; что выйдет из нашего кряхтения и стона, мы не знаем – но боль заявлена» пером Герцена в «Концах и началах» (1862). К боли органично прилипает гной, и вместе с Западом интеллигенция оказывается на стороне разложения. «Тратить себя на хныканье сгнивших интеллигентов и не писать – для художника разве не гибель, разве не срам?» – узнаем мы стиль Владимира Ильича в письме Горькому 1919 года.

Итак, миссия знания, «идейность», социальная этика интеллигенции, составляющая конститутивный момент и краеугольный камень самосознания, – следствие дефицитов социально-экономического развития и симптом ненормальности, исторического аврала, обходной неудобной дороги. В «нормальном» случае механизмы рыночной капиталистической экономики и представительской демократии, гражданского общества и профессиональной деятельности интеллектуалов в смысле белых воротничков делают весь этот надрыв излишним.

Не будем выплескивать с водой ребенка (это выражение, кстати, мы взяли у немцев – как и англичане, французы и поляки): значение неравномерностей развития отрицать не стоит. Но стоит помнить, что провалы в социально-экономическом развитии – не единственное, что определяет отношения интеллигенции и среднего класса. И что, во-вторых, отставанием развития и вытекающим из него противоречием между идеалами и действительностью ранее уже объяснялись далеко не только русские или восточноевропейские кризисы. Говоря о Французской революции в «Истории цивилизации в Англии» (1857), Генри Томас Бокль, к примеру, был уверен, что «импульс к действию для французского интеллекта был подан примерами и доктринами из Англии; это было побудительной причиной к великому разрыву (great breach) между властями Франции и ее литературой». Постойте, что-то похожее мы уже… ну да, про «расхождение путей» (parting of ways) между государством и образованным обществом в России начала XIX века из-под пера дуайена американской русистики историка Николая Рязановского.

Если антибуржуазность русской интеллигенции извлекается из рукава как главный козырь русского особого пути, то в чем конкретно эта специфика? Необходимость «оправдания богатства», возможно, действительно присутствует в православии в большей степени, чем в западных, особенно протестантских религиозных культурах. Говорю «возможно» – ибо стоит вспомнить, что еще недавно писалось о «враждебных к извлечению выгоды» индуизме или конфуцианстве, однако с экономическими успехами Азии эти голоса быстро стушевались. Но и без того заповедь «Блаженны нищие духом» универсальна и толкуется интеллигенцией в одинаково антикапиталистическом духе. Универсален и восходит к Античности антиматериализм элитарных культур в целом, который в Новое время тем сильнее, чем более материальной становится цивилизация. И в эталонно-капиталистической Англии этика местных «профессионалов» строилась на противопоставлении своего альтруизма и бескорыстия исключительному материализму остального среднего класса. И академические «доны» Оксфорда и Кембриджа испытывали «глубоко коренившееся презрение к торговцам и промышленникам из‐за ценностей, которые те, по их представлениям, воплощали».