второго месяца Паша сказал, что один из акционеров неожиданно исчез, и распутать клубок стало еще сложнее.

Вера стойко держалась, когда мои люди сообщили об опустевшем счете на Каймановых островах.

Но новость о том, что Лера попала в больницу, отправила меня в нокаут жестче, чем это умели делать соседи по камере.

Именно тогда я впервые дал отпор и угодил в изолятор. Слепой ярости собралось так много, что не испугали ни холодные стены, ни низкие потолки в новом «жилье» площадью два на два метра.

Я проклял тот день, когда позволил упечь себя в тюрьму вместо того, чтобы сбежать со своей девочкой куда-нибудь подальше и уже оттуда разбираться с ситуацией. Плевать стало на то, что мы потеряли бы банк и мое юридическое бюро.

Я готов был лезть на стену от желания быть сейчас с женой. Успокаивать ее. Обнимать...

А потом, только-только вернувшись в камеру, узнал причину неожиданной «болезни» и обеспечил себе еще две недели карцера.

С переломом, с ушибами везде, где это было возможно. И с таким беспросветным отчаянием, что вонючий штрафной изолятор показался раем.

* * *

Жизнь не так уж часто баловала меня, но те, первые, месяцы тюрьмы стали особенно тяжелыми.

Беспомощность вытягивала все силы. А мысли о жене не давали спать по ночам. Казалось, знал, на что иду. Но это было не так.

Отпустило лишь к концу первого года. На фотографиях из Гамбурга Лера выглядела уже не тенью себя прежней, а просто красивой молодой девушкой. Одинокой, но сильной. Да и в деле с акционерами случились первые подвижки.

Мои люди смогли-таки найти сбежавшего акционера. К сожалению, он был уже мертв. Но Паша железной хваткой вцепился в этот факт и спустя пару месяцев смог добиться пересмотра дела по вновь открывшимся обстоятельствам.

Шанс на то, что это поможет, был один из ста. Не так уж мало в моем случае. И мы оба это понимали.

Постепенно, вместе с хорошими новостями, вернулось и желание жить. С изоляторами было покончено. С «доброжелателями» тоже.

К такому бешеному, как я, больше никто не совался. И вместо орлов с заточками рядом стали появляться другие «птицы». Кому-то нужна была консультация юриста. Кто-то просто предпочитал держаться рядом. Со временем меня высмотрели и старожилы.

Одним из них стал Захар. Шестидесятилетний сухонький мужик в татуировках с ног до головы и со взглядом повидавшего жизнь степного волка.

Захар не спешил на волю. В моей профессиональной помощи он не нуждался. Но под его защитой было много тех, кому опытный адвокат нужен был как воздух.

Так незаметно и у меня, и в бюро прибавилось дел. Неунывающий Паша смеялся над тем, что теперь и он оброс криминальными связями. А мне наконец перестали сниться кошмары с моей девочкой на больничной койке.

Второй год в колонии пролетел не так стремительно, как хотелось бы. Однако его финал стоил любых трудностей.

Добиться оправдательного приговора ни Паше, ни моим людям так и не удалось. Акционеры вовремя спрятали концы в воду. Но вместо организатора преступления я был признан соучастником. Так пять лет колонии быстро превратились в три. А потом и в условно-досрочное освобождение.

В то, что все закончилось, я не мог поверить ни дома, ни в офисе. Дом казался чужим и слишком большим. Мне не спалось на широком мягком матрасе, а хорошая еда из ресторана вызывала изжогу.

В бюро тоже все было не так, как я когда-то планировал. Без оправдательного приговора не приходилось и мечтать о своей лицензии. Дорога в суды стала закрыта. А за два года отсутствия половина клиентов отсеялась сама и еще часть перешла к конкурентам, которые поливали меня грязью на каждом углу.

Вольно или невольно я оказался почти в том же положении, как и в начале своего срока. Все было новым, впереди ждали месяцы и годы адского труда.

В этой ситуации радовало лишь одно — билеты в Гамбург, которые Паша торжественно вручил мне сразу после освобождения.

Благодаря этим билетам я не свихнулся в пустом доме и не отправил на тот свет парочку журналистов, пожелавших прославиться на моей засекреченной истории.

Гамбург должен был стать спасением. Из-за того, что виновных так и не нашли, я не мог рисковать Лерой и открыто возвращаться в ее жизнь. Но мне нужно было хотя бы увидеть свою жену. Самому рассказать ей правду. И, если еще любит, пусть тайно для всего мира, вновь сделать своей.

Весь полет я вспоминал жуткие фото из палаты и продумывал слова. По дороге в клинику, где работала Лера, дважды останавливался у цветочных магазинов и менял букеты.

Нервы были напряжены в струны. Казалось, тронешь — зазвенят. На последнем судебном заседании так не волновался, как в машине такси. Но первые же минуты в клинике расставили все по местам.

Я узнал ее сразу. Рассмотрел в потоке пациентов и персонала.

Лера была красивее, чем на фото или в моей памяти. Худенькая, легкая, она порхала в своем бирюзовом костюме между палатами. Улыбалась малышам. О чем-то важно говорила с их родителями. И позволяла какому-то молодому врачу брать ее за руку.

До этого момента я не знал, что способен чувствовать ревность. Лера столько лет была только моей, что даже воображение не могло нарисовать ее с другим.

Как последний маньяк, я целый день незаметно пялился на этих двоих. Ходил по пятам, боясь дышать на свою девочку. Наблюдал, как она улыбается чужим шуткам, как позволяет прижимать себя к груди и пьет кофе из одного на двоих бумажного стаканчика.

Я видел самую красивую в мире женщину. Молодую. Яркую. Не запятнанную тюремной грязью. Живущую полной жизнью. И не мог заставить себя подойти к ней поближе или хотя бы окликнуть по имени.

Это был особый вид пытки. Хуже карцера. Больнее ударов под ребра.

На то, чтобы вдоволь насытиться этим мазохизмом, ушло три дня.

В первый я еще пытался догнать Леру в длинных, запутанных коридорах клиники. Следил за ней, ни на миг не