Мексика – это зона очищения от материализма. Тут уже неважно, во что ты одет и сколько бабла в твоих карманах. Ты можешь пролить себе на пузо стакан томатного сока и всю оставшуюся жизнь ходить в этой майке. Тебя встречают не по одежке, а по глазам.

Мы вписываемся в лодку до гватемальского Ливингстона – в этот некогда крупный портовый город можно попасть только по воде. За час морской гонки на скоростной лодке я до синевы отбиваю себе яйца о скамейку и высаживаюсь на сушу при помощи всех четырех конечностей. Два черных амбала помогают мне вытащить на берег рюкзак и тут же предлагают купить травы. Я отказываюсь, потому что у нас с Олей уже запланирована культурная программа на вечер.

Мы заселяемся в хостел на окраине города, затариваемся сладким и принимаем бережно спрятанные в аптечке марки ЛСД.

В незастекленном окне с колониальными ставнями разлито Карибское море, над которым висят тучи цвета сырой земли. Я лежу на старом матрасе. Темнеет. Густая чернота смешивается с плотным светом уличных фонарей. За окном собирается гроза, и тяжелый влажный воздух приносит в комнату солоноватый морской запах. Нас выносит наружу и тянет по узким улочкам городка. Магазины покрыты плесенью, черные люди замерли в черных подворотнях, воздух можно катать в черные снежки. Мы замедляемся, чтобы получше рассмотреть брусчатку, впитать глазами лицо очередного прохожего, врубиться в трепещущий свет, который едва пробивается сквозь кроны деревьев.

Местная футбольная площадка набита блестящими черными телами, которые перепасовывают друг другу мяч. Мы залипаем на эту шаманскую картинку, и, кажется, нас уже ничто не сможет сдвинуть с места. Вся реальность – четко выверенный кадр.

Мое “я” тем временем теряет границы. Я расплываюсь в пространстве тонкой прозрачной материей. Я окутываю весь мир собой. Я становлюсь чистым вниманием – треском струн, тикающими стрелками часов, густой ватой неба. Интерпретация теряет смысл, слова распадаются на буквы, знаки не имеют значения. Сознание, острое как бритва, находит красоту во всем. Масштаб внимания неважен – мимолетное отображается в вечном, и вместе они одинаково идеальны.

Мы выходим на причал. Черные волны бьются о бетон. Словно голые, мы лежим на мокром холодном асфальте. Кажется, идет дождь. Мы ловим капли губами и плачем от увиденного. Мы переживаем экзистенциальное поражение.

Республику Гондурас мы берем приступом на машине какого-то государственного клерка, который искренне рад возможности попрактиковать свой английский. Мелкий щуплый мужичок в пиджаке долго формулирует свои вопросы и несколько раз повторяет вслух наши ответы. В финале он приглашает иностранных гостей в кафе на ужин, где мы – впервые за месяц банановой диеты – до отвала наедаемся мяса.

На каучсерфинг мне приходит приглашение от широкоскулого гондурасца Хорхе. На вид ему около пятидесяти. И что самое важное, он владеет достаточно большим отелем в достаточно маленьком городке Замбрано неподалеку от столицы. Мы решаем, что это неплохая возможность передохнуть от утомительной уличной суматохи, и берем курс на отель.

Хорхе оказывается невероятно вежливым человеком. Он один обитает в своем большом отеле, который переживает не самые лучшие времена. Здание больше напоминает старинную европейскую усадьбу и резко выделяется среди типичного гондурасского говностроя. Мы раскладываем свои вещи на последнем этаже, в комнате с маленьким балконом и панорамным видом на пышные клены.

Мы планировали зависнуть здесь на три дня, но, как водится, дни медленно перетекли в недели. Ежедневно Хорхе готовит для нас невероятные обеды, от которых мы даже слегка накапливаем жирок. Оля берет на себя обязанности домработницы и помогает Хорхе на кухне. Я устраняю мелкие бытовые косяки: ремонтирую машину, лакирую облупленные двери и оконные рамы, перекладываю черепичную крышу.

За первые две недели нашего постоя на территорию отеля не заглянул ни один бездомный пес, не говоря уже о ком-нибудь более платежеспособном. Нам очень хочется хоть как-то помочь нашему радушному хозяину, поэтому мы с Олей решаем сделать для Хорхе новый сайт и неделю разрабатываем логику и дизайн страниц. Когда наша команда веб-мастеров демонстрирует хозяину окончательный вариант, на глазах у благородного Хорхе проступают слезы. Несколько следующих дней он каждый час будет благодарить нас за то, что мы есть на свете.

Время, проведенное в тихом уютном отеле, я назвал бы самой умиротворенной частью своего путешествия. Теплыми вечерами мы с чашками ароматного чая долго сидим на балконе и рассматриваем могучие кроны деревьев. Время от времени Оля садится совершенствовать свой испанский, а я делаю зарисовки в блокноте. Нам хорошо и спокойно. Так спокойно, что хочется просто закрыть глаза и молчать.

Дух этого места напомнил мне долгие летние вечера на селе у моих стариков. Я, совсем еще маленький, сижу под фонарем на лавочке возле дома и изучаю блестящие горсти звезд. Гудит молокозавод. Где-то вдали лают собаки. Бабушка несет из сарая парное молоко. Я сижу и смотрю вверх. И не существует на свете ничего теплее, чем этот простой деревенский уклад.

Отлежавшись месяц в Гондурасе, мы наконец выдвигаемся на границу с Никарагуа. Пограничный пост расположен в вонючей пьяной деревушке на берегу грязной реки Гуасауле. Без проблем проходим гондурасскую границу, а вот на никарагуанской нас ждет лихой замес.

За стеклом сидит мордатый небритый мужик в некогда белой рубашке и, даже не открыв наши паспорта, требует с каждого по двенадцать долларов. Опыт пересечения границ подсказывает нам, что это развод. К тому же мы как следует прочесали интернет на тему пограничных сборов в Центральной Америке и не встретили ни одного упоминания о денежных затратах на никарагуанской границе. Я требую от офицера документ, в котором расписаны все визовые сборы за въезд в страну, но он смеется мне в лицо:

– Ты кому веришь, мне или интернету? Я здесь закон!

После этих слов мне уже трудно себя сдержать. В ход идут удостоверения журналистов, которые на секунду гасят браваду пограничника, но после получасового спора нам так и не удается увидеть что-нибудь хотя бы отдаленно напоминающее официальный документ. Наконец я достаю камеру, чтобы запечатлеть на память лицо этой пограничной крысы, но, увидев объектив, толстяк начинает вопить на все отделение: “Police! Police![40]”

Невесть откуда вылетает неуклюжий, как богомол, полицейский и начинает трясти перед моим лицом наручниками. Меня заковывают в железо и уводят в соседнюю комнату. Полицейский, навалившись, обрушивает мое тело на стул и пытается силой отнять камеру. Я начинаю кричать и рвать его мундир зубами. Богомол, ошеломленный моей решимостью и твердым отказом вести переговоры на испанском, приглашает в комнату Олю, которая кое-как изъясняется на языке. Совместно мы приходим к решению вызвать начальника пограничного перехода.