— Это мальчик или девочка?

— А ты не помнишь? Ты то приходила в себя, то снова отключалась, — сказал он. — У нас дочка! Ты сказала, что надеешься, она вырастет «хорошенькой дурочкой», но мы не будем тебя этим попрекать.

Сестра положила спеленатого ребенка мне в руки, и мои глаза наполнились слезами.

— Ну здравствуй, крошка Патрисия, — сказала я, щекоча ее под подбородком костяшками пальцев.

Скотт склонился над нами и погладил ее по покрытой пушком голове.

— Вообще-то я подумал… Она не слишком похожа на Патрисию. Что скажешь, если мы назовем ее Франческой? Франческа Скотт Фицджеральд.

— Но… ее зовут Патрисия. Все это время я называла ее именно так.

— Франческа Скотт — ей очень подойдет, не находишь? Ведь она родилась в моем родном городе. Нужно думать о будущем девочки. Нет ничего уникального в том, чтобы быть Патрисией Фицджеральд — право слово, дорогая, это слишком обыкновенно. Ирландцы только и делают, что называют своих дочерей и сыновей всякими «Патами».

Тут вернулась сестра, и Скотт спросил ее:

— Что, если назвать ее Франческой Скотт Фицджеральд? Мы будем называть ее Скотти.

— Очень остроумно! Имя знаменитого отца — ей это понравится, это такая честь!

— Вот только ее зовут Патрисия, — напомнила я, все еще плывя в каком-то мареве. Разговор развивался слишком быстро. — Мы договорились, что это Патрисия.

— Что ж, тоже милое имя. Ничего особенного, но мило. Однако нужно иметь в виду, что она не обычный ребенок, верно?

— Это ее наследие, — сказал Скотт.

— Именно. — Сестра забрала малышку у меня из рук. — А теперь мамочке нужно отдохнуть, так что мы с вами, — она кивнула Скотту, — и с тобой, малышка Франческа, пойдем отсюда.

— Скотти, — он тронул ее крошечный носик.

— Патрисия, — выдохнула я.

Но я знала, что Скотт повторит тот же номер с каждым, кто попадется на пути, и все с ним согласятся. Никто не будет возражать своему харизматичному герою, выходцу этого городка. И все же я еще несколько недель упрямо защищала свою позицию, позволяя надежде возобладать над здравым смыслом.

В итоге я устала от борьбы, и Скотт победил.

Мы провели исключительно нелепо бесконечно морозную зиму 1922 года в компании многочисленных старых друзей Скотта. Мой тягучий южный выговор, который никогда не создавал неудобств в Нью-Йорке, здесь оказался проблемой. «Повтори, пожалуйста, дорогуша» превратилось в бесконечную присказку. Когда я говорила «Клянусь, если я никогда больше не увижу ни одной снежинки, это и то будет слишком скоро!», кто-нибудь обязательно спрашивал: «Санежин — это какое-то южное выражение? Мне кажется, у нас тут так не говорят».

Местные женщины пригласили меня в свои бридж-клубы и разнообразные комитеты. Господи, сколько же комитетов умудрилась создать такая маленькая группка! Они искали моего общества независимо от того, хотелось им этого или нет. Я была их единственной связью с самим Ф. Скоттом Фицджеральдом, так что им пришлось закрыть глаза на то, что жена у него, к сожалению, чужачка.

А вот мать Скотта всегда обращалась со мной так, будто я орхидея, неожиданно распустившаяся у нее в салоне.

Увы, Скотт относился к ней с куда меньшей нежностью, чем она ко мне. Он считал ее чересчур старомодной, эксцентричной и рассеянной — все те качества, которые так милы мне. Его отец тоже был старомодным, но к нему Скотт относился с добродушным снисхождением, как к старым карманным часам — достаточно точным и стильным, но недорогим.

Когда мы со Скоттом не были заняты, например, катанием на санях, запряженных лошадьми, и не отогревались горячими коктейлями из пальмового сока, мы вместе работали над мюзиклом «Эмансипированные полуночницы» для апрельского благотворительного концерта Малой лиги. Скотт написал весь сценарий и собирался заниматься постановкой, я взяла на себя хореографию и, конечно, роль одной из полуночниц — оставалось только избавиться от оставшейся после беременности полноты, которая, хотя я кормила Скотти грудью, упрямо не сходила — как будто жир пытался не дать мне замерзнуть. Мы со Скоттом работали так споро и с таким удовольствием, что мое раздражение на него по поводу имени малышки стало меркнуть и постепенно сошло на нет. Она была Скотти — это вскоре стало очевидно, и я радовалась, что мы не назвали ее Патрисией.

Она росла счастливым, балованным, всеми обожаемым ребенком. Кормление было работой непростой, но в большинстве случаев благодарной. Скотт имел дурную привычку приглашать к нам гостей, не удостоверившись перед этим, что я буду рада компании. Шумное сборище — а сборище, в котором участвовал Скотт, его бывший заклятый враг Синклер Льюис и их третий мушкетер Шервуд Андерсон, неизбежно становилось шумным, — будило малышку. Она хотела, чтобы к ней подошла я, а не няня, которую нанял Скотт, и мне приходилось уходить баюкать дочку. Я слышала, как гости разговаривают и смеются, забыв обо мне, о том, как детский плач превратил меня из души компании в производителя молока. Я любила крошку всей душой, но в такие минуты во мне закипало раздражение.

Скотти не было еще и четырех месяцев, когда мои месячные, которые в каком-то виде вернулись в январе, снова прекратились. Я не могла быть беременна — сестры говорили, что пока я кормлю, можно ничего не опасаться! Но доктор, подтвердив то, во что я не хотела верить, пожал плечами.

— Единственный стопроцентный способ предохранения, — сказал он, — это воздержание. И конечно, нельзя ожидать, что муж будет долго его терпеть. Поздравляю, миссис Фицджеральд, и передавайте Скотту мое почтение.

Следующие пару недель, пока мы планировали поездку в Нью-Йорк, чтобы повидаться с друзьями и отметить премьеру «Прекрасных и обреченных» 4 марта, я держала новости при себе, но мысленно возвращалась к ним снова и снова. Я не могла радоваться, и меня это огорчало. Я просто не могла представить, что на первый день рождения Скотти, до которого оставалось еще восемь месяцев, я подарю ей братика или сестричку. Мне была невыносима мысль о том, что меня снова разнесет. Я терялась в безрадостных раздумьях о бессонных ночах и измученной молоком груди, не могла даже подумать о том, как — даже с помощью нянечки — справлюсь с двумя чудесными, но беспомощными и требовательными существами. Я мечтала о теле, которое было у меня до беременности, и начала потихоньку отучать Скотти от груди, готовясь к двухнедельной поездке в Нью-Йорк.

Можете судить меня со всей строгостью — видит Бог, я провела за этим все последующие годы, — но я решила воспользоваться своим правом контролировать свою детородность, как любила говорить Маргарет Сэнгер, и сообщила Скотту о своем решении.

— Я не могу, Део. Сейчас совсем не время. Я буду ужасно со всеми обращаться, если пойду до конца, я точно знаю. Это испортит нам жизнь. Мы только-только встали на ноги. Я не хочу стать фабрикой по производству детей, я так не могу.