На лавочках перед эстрадой сидели ветераны войны. Жарко блестели на солнце медали. По лагерному радио звучали военные песни.

Стихийное движение возле концертной площадки напоминало сборный пункт: все куда-то уходили и возвращались с победными возгласами.

Дул ветер, реяли красные флаги!

Я стоял в тени и ждал своей очереди выступать на сцене. Несколько раз подходила старшая вожатая, и отмечала что-то в тетрадке, кивая мне без слов. Как на «линейке»!

Потом все же спросила маму:

– Не трудная для него-то?

Военных песен я знал много. А эту даже не учил, просто однажды пропел все куплеты, будто помнил всегда. Она похожа на гимн – четкий, раскатистый и одновременно сдержанный. С каким-то былинным достоинством! Я запомнил имя исполнителя песни: Марк Бернес – отдельные слова он выговаривал почти речитативом, словно священник в церкви.

Музыка просто озвучивала рассказ о том, как шел солдат летним днем: птицы летали соразмерно его шагу – не далеко и не близко. Сердобольные женщины всплескивали руками, босоногие дети провожали его до околицы, до странного места: «на перекрестке трех дорог».

Я видел старый погост на опушке леса и темный крест-голубец под треугольной крышей: облупленная икона, будто надпись адреса стерлась…

Песня ушла дальше солдата, ушла в народ, но народной не стала. В ней, как в Евангелии, – не заменить, не сгладить, не спрятать ни единого слова! «Никто солдату не ответил, никто его не повстречал…»

Так под вечер с лугов поднимается горячий воздух, а прохлада спускается, будто чья-то ладонь, мягко касается головы.

В двенадцать лет ко мне уже приходила мысль, что отец может умереть где-то, и я никогда не увижу его. Как не узнаю, что было в походном мешке солдата. Мысль эта добавляла тяжести словам: «но не сойтись вовеки нам!» Я тащил песенную баржу, как одинокий бурлачок, подсовывая ладонь под ремни на уровне сердца…

Не помню, как потом спустился по деревянным ступенькам, как искал щель в плотной толпе у эстрады.

12

Семь лет в лагере – путь с двенадцатого отряда до первого, где попадались уже четырнадцатилетние дядьки с усиками над верхней губой.

Но первый – это последний отряд детства.

Дневное солнце, лесные поляны с ягодами и речная благодать уже не манили так, как ярко освещенный круг танцплощадки.

Меж высоких сосен горели фонари, звучали гитары, топтались пары в пионерском танго: «Там, где клен шумит над речной волной…» Соблазнов я не любил и приглашал девочек последним – чтобы избежать скучной необходимости выбора.

Гораздо интереснее было стоять у края площадки и смотреть. Притихшие пацаны выглядели смешно: они держали за талию девочек вытянутыми руками «на пионерском расстоянии» и старались не встречаться глазами. При этом краснели, обдувая лицо через нижнюю губу.

В этом возрасте произошло разделение: девочки расцветали внутри себя, мальчишки торопились к внешнему взрослению, чувствуя отставание от сверстниц. Несовпадение выливалось в любовную аритмию.

Девчонки стали более закрытыми. В сравнении с мальчишками, научились показывать скуку и ждать чего-то необычайного! Они создавали в себе присутствие тайны – повод для насмешек в прошлом, но теперь это вызывало любопытство.

Когда все путалось в душе, я уходил бродить по берегу реки, слушая издали: «Говорили мы о любви с тобой!»

В растянувшихся по небу облаках пряталась луна – зеленоватый свет озарял бледно-рыхлую вереницу. Словно в сказке: сестрицы держали в руках серебряные блюдца, а царевич угадывал из одинаковых колдовских дев – одну, настоящую. Его суженую.

Какое смешное было слово…

На танцах было принято «занимать» девочку и не лезь к чужой – а то побьют. Девчонок это забавляло. И когда мальчик налагал на кого-то обязанность «верности» – девочка или возмущалась, или гордилась.

Однажды и я выбрал девочку. Мы вышли на круг, и вдруг оказалось, что бока у них не глиняные, а мягкие, и даже ужимаются, если чуть сдавливать ладонями!

Неожиданно к нам подошел какой-то шкет и нагло дернул за рукав:

– С ней танцевать нельзя! – передал от кого-то угрозу.

Было много света, а сердце билось впотьмах. На лице девочки мелькнуло любопытство.

Опасность вскружила голову. Раздвинулся темный горизонт за танцплощадкой. В ночном воздухе запахло липкой сосновой пыльцой. Ее желтые пятна лежали на красных девичьих сандалиях…

Я опять пригласил эту девочку: она стояла одна, кутаясь в свои длинные каштановые волосы, чуть растерянная – другие мальчики опасались, а кавалер держал гордость!

Теперь она пошла со мной охотнее.

За рекой, сквозь заросли ивы, крадучись, пробиралась луна. И опять эти мягкие ребрышки, даже пальцами вспотели. На этот раз никто нас не тревожил. Песня длилась долго и томительно: «Опустел тот клен, в поле бродит мгла…» Смотреть в упор на девичье лицо я не мог, отводить взгляд в сторону было стыдно. Еще подумают, что боюсь…

После этого танца меня пригласили выйти – поговорить. Пожалуйста! Мне и самому третьего захода не выдержать! Оказывается, это тяжелое занятие: танцевать молча, пропуская через себя чужие слова: «а любовь, как сон, – стороной прошла!» Да еще что-то изображать на лице!

За танцплощадкой окружили мрачные пацаны, кто-то придерживал за спину, чтобы не сбежал. Луна встала на цыпочки, выглядывая из-за обломанных верхушек черемухи. Помню, я запнулся о корень дерева и в падении навалился на чью-то грудь. «Ты че, впрягся? – кричал кто-то, распаляя себя блатным словом. – Ты впрягся-то чего!..»

Получив сбоку в скулу, я тоже махал руками. Нападающих было несколько, но они давали подняться – быстро отскакивали, выжидая время для удара, упиваясь бойцовской сноровкой: «Ты зачем впрягся, а?.. Не знал, что ли?»

Внезапно подбежал физрук и поднял меня с земли: «Из какого отряда? За что тебя?..» Нападавшие отбежали, но услышали:

– Да так, оглобли спутал…

Коротышка-физрук заслонил луну, огни площадки и девочку, которая опять стояла одна: «Ни к чему теперь мне цветы дарить!..» Меня отвели в наш корпус и сдали вожатой:

– Постой рядом со мной, – сказала она. – Тут мыши летают, прямо над головой!

На террасу долетало: «Ни к чему теперь о любви твердить!» Казалось странным, вот сейчас бы и надо что-то делать красивое! Сейчас остро хотелось говорить, цветы дарить, озноб тела гасить новой борьбой. Тихо шуршали летучие мыши, огибая свет фонарей. Даже они выражали недоумение и какую-то новую заботу о моей душе…

Вскоре танцы кончились, погасли фонари площадки. Дети возвращались в лагерь.

– Всем чистить зубы и спать!

Я стоял возле умывальника. В ночном воздухе сильный запах апельсиновой пасты. Девочка с длинными волосами шла по дорожке, прижав руку к бедру, но отведя кокетливо мизинец. Молчаливый ухажер спотыкался на ее пятках.