Сперва с ним были только солдаты. Они обыскали его на предмет чего-либо оскверняющего и рассеянно поинтересовались, что он тут делает. Терпение у них было коротким, зато языки — длинными, и вскоре в обмен на свое упорство Чакор услышал всю историю и всю путаницу догадок.

— Должен же идти за ее носилками хоть один порядочный человек! — упирался он.

— Да, мы знаем, что у тебя с ней ничего не было, — кивали они. — Не во время состязаний.

— Ты корл-колесничий, — произнес подошедший капитан. — Тот, кто почти умер. Только это ложь. Взгляни на себя. Какая-то легкая рана, я видел такое раньше — кровь, и ничего более. Тебя исцелила эта ведьма, да?

— Да, — ответил он и задрожал.

— Что ж, — усмехнулся капитан, — если ты хотел отблагодарить ее, как подобает в Застис, то проиграл в третий раз.

Они спрашивали, зачем он здесь, но Чакор и сам не знал этого. Дрожа от гнева, он не мог понять, что это значит. Разносящуюся вокруг похоронную песнь он тоже не разобрал, как-то пропустив даже ее имя, а может быть, и не желая его узнавать.

Так или иначе, был ли он всего лишь легко ранен или тут крылось нечто иное, но стражи явно не хотели обидеть его и позволили ему пройти в храм. Корл нашел жреца — шансарцы держались мужского начала, в отличие от канона Равнин, который был смешанным, женским и мужским, признавая жриц определенного назначения. Жрец оказался смуглым полукровкой.

Чакор осведомился о времени погребения. В самом деле, о чем еще он мог спросить? Он не решался подойти ближе к ее телу, даже если бы ему позволили. Видел ли он ее как следует живой? Эта белизна, словно не лица, а черепа, и прикосновение руки света…

Во дворе стоял небольшой алтарь, совершенно лишенный каких-либо изображений — лишь пламя, полыхающее в стеклянной чаше. Оно вздымалось очень ровно и спокойно. Чакор обошел вокруг него, затем опустился на скамью и провалился в сон, пока некий шум со стороны солдат не разбудил его. Тогда он поднялся и снова стал бродить.

Когда кто-то вошел во двор у него за спиной, Чакор решил, что жрец пришел предупредить его о начале шествия или о необходимости уйти и ждать в роще. Он обернулся, чувствуя, как нарастает в нем раздражение, и увидел меж двух колонн Лидийца, наблюдающего за ним и спокойного, как пламя на алтаре.

В этот миг каждый из них, казалось, пытался понять, что делает здесь другой. Но ни один не произнес ни слова и не усомнился в правах второго.

Лидиец кивнул ему, словно человеку, с которым обменялся несколькими незначащими фразами на каком-то званом ужине. Подойдя к скамье, он плавным движением опустился на нее и замер, невыразительный и прекрасный, как резная статуя, присыпанная золотом и зачем-то облаченная в хороший простой плащ.

«Этот человек убил меня. А здесь лежит тело той, что вернула меня к жизни», — подумал Чакор и громко рассмеялся, что по меркам Корла было неуважением к обряду. Подумав об этом, он рассмеялся еще сильнее. Затем у него в голове пронеслось: «А нашему герою тоже нет дела до шалианской богини».

Отсмеявшись, Чакор ушел ждать в циббовую рощу, встав на некотором расстоянии от солдат.

Статуя Ашары привлекла внимание Регера лишь на несколько мгновений. Он часто видел изображения богов в городских храмах: Рорн с гривой черных морских волн, Зардук, в животе которого горел огонь, и Дайгот у входа на стадион — воин с мечом в руке и победой на челе. Изредка на рынке ему случалось пройти мимо маленьких изображения Ашары-Анак. Он помнил форму статуи, и здесь была именно она, только где-то на локоть выше его. Ее белая кожа выглядела ненастоящей. Ее волосы были желто-золотыми, а глаза — двумя дисками из цитрина. Восемь рук делали ее плечи неестественно широкими. Ее рыбий хвост происходил из Шансара, но был покрыт узором, подобным змеиной чешуе, и густо усажен драгоценными камнями. Должно быть, она стоила несколько мешков монет. На свой лад она была даже красива. Но Регер не мог признать, что она — само Сущее, как идолы его расы, всегда скопированные с мужчин или женщин.

Ашара-Анак даже отдаленно не напоминала Аз’тиру.

Она не сообщила ему, когда будут ее похороны, поэтому он прогулялся через весь город к шалианскому храму и выяснил это там. Затем, поскольку у него еще оставалась масса времени, он вернулся на стадион, чтобы вычистить и накормить упряжку хиддраксов и усиленно потренироваться в одиночестве. Его рука работала превосходно. Рана затянулась и теперь выглядела как десятидневный рубец здорового темного цвета. Регер не стал показывать ее хирургу со стадиона, который мог понять, что все зажило слишком быстро. Сегодня утром надежный человек с улицы Мечей без лишних вопросов снял ему шов.

Похоже, обладания ею хватило, чтобы исцелиться. Хватило ее очарования, ее любви. Но в отличие от корла, у Регера, похоже, останется шрам. В память о ней.

Увидев Чакора в храмовом дворе, Регер понял, почему тот здесь, но не выразил удивления неожиданной компанией, как этот мальчишка. Когда корл засмеялся, Регер, припомнив гонки колесниц, подумал: «Он делает так, когда чувствует уверенность в сердце сомнения. В чем же он уверен?» Там, на арене, корл видел, как меч превратился в змею. Забыл ли он это? Или вспомнил? И не над этим ли он смеется?

На верхних улицах говорили, что в заливе горит море. Группы людей отправлялись взглянуть на это, некоторые — с флягами вина и корзинами еды, собираясь провести ночь на берегу или на стене. Те, кто возвращался оттуда, выглядели куда менее радостными. Регер не придал этому особого значения, отметив лишь сияние неба, затмившее даже Застис, и грозу, не выходящую на берег.

Когда корл ушел, Регер снова встал, подошел к пустому алтарю и уставился в пламя. Аз’тира, по-видимому, поклонялась змеиной богине. Он дотронулся до поверхности алтаря.

— Будь для нее тем, в чем она нуждается больше всего, — сказал он в тишине. — Завтра, госпожа, я принесу тебе кое-что. Не то, что приносят остальные. Я попрошу и принесу тебе кое-что хорошее.

Он не смог бы сказать это изваянию в храме, пока на миг, отбросив нереальность образа, не предположил, что Она слышит его.

Когда он повернулся, меж колоннами появился жрец и жестом пригласил его за собой. Время пришло.

Проходя над городом по вершинам холмов, Могильная улица постепенно пролагала себе путь сквозь годы. Богатые саардсинцы, застолбившие там места под свои посмертные обиталища, приказали вымостить ее и содержать в порядке. Повсюду были высажены тенистые деревья и благоуханные кусты, а меж гробниц, поверхность которых украшали сцены веселья, стояли статуи, алтари и памятники. Между тем на нижней, юго-западной стороне разбивали шатры и строили лачуги из скверного кирпича астрологи, чудотворцы, маги и служители темных культов. Город Смерти разрастался.

Могильная улица начиналась сразу за циббовой рощей. Участники погребальных церемоний неизменно бывали потрясены, вступив на одну из аллей знати, загадочно тихих, но отнюдь не темных — множество больших мавзолеев освещали фонари, горящие в высоких портиках или в какой-нибудь мраморной руке. Сторожа Могильной улицы честно отрабатывали свое жалованье.