– Ты режешь себя? – однажды утром спрашивает он, показывая на свой рот в обрамлении усов. Я пробую языком засохшую корку крови, пока она не начинает снова кровоточить.

– Не знаю, как промахнулся, – беспечно отвечаю я. Финеас приносит мне пластырь и аккуратно накладывет его на порез.

Этот жест меня пугает. Впервые за долгие годы кто-то коснулся моего лица.

В мусорной корзине снова окровавленные салфетки, сложенные под другими отходами. Я обнаруживаю их, когда вытряхиваю корзину. Их слишком много, чтобы это были только мои.

Продолжаю обдумывать это, пока тру картошку, чтобы приготовить хаш нам на ужин. Кладу несколько первых картофелин на плиту жариться и натираю остальные. Мои глаза жжет, и они начинают болеть, будто режу лук. Не останавливаюсь, чтобы подумать о причине, и все еще раздумываю над этими окровавленными салфетками.

Когда Финеас появляется в дверном проеме, я поднимаю взгляд как раз вовремя, чтобы заметить, как меняется его лицо: глаза расширяются и становятся безумными от увиденного.

– Какого черта? – кричит он.

Я поворачиваюсь и вижу позади себя желтый и голубой огонь. Это не лук ел глаза, а дым.

Хватаю крышку кастрюли и кладу на огонь, потом кидаю пригоршню соли на языки пламени, которые вырываются по краям. «Как тушащие огонь варианты», – смутно думаю. Дым царапает горло словно гравий. Из-за него я кашляю так же, как Финеас. Он рывком открывает окно, посылая дым наружу, в холодный воздух. Пламя под сковородой наконец ослабевает и гаснет.

Когда дым рассеивается, вижу, что сотворил с идеально чистой кухней Финеаса.

На стене позади испорченной задней конфорки осталась черная подпалина. Хлопья белого пепла оседают вокруг нас наподобие снега. Мне удалось загасить пламя до того, как оно добралось до занавесок.

Извинение, которое я пытаюсь произнести, вызывает у меня новый приступ кашля.

Но Финеас не слушает. Он сосредоточенно разглядывает кухонную лопаточку, которая лежала достаточно близко к жару пламени, чтобы расплавиться в лужицу резины.

Думаю, я где-то читал, что плавящаяся резина пахнет отвратительно. Так сразу не могу вспомнить, особенно когда Финеас сверлит меня взглядом, сверкающим и холодным.

Он игнорирует беспорядок и наливает два стакана кроваво-красного кларета. Ставит стакан побольше передо мной и жестом велит сесть.

– Рассказывай, – приказывает он.

– Я не чувствую запахи, вообще, – склоняю голову в признании, словно это каким-то образом моя вина, – с самого дня рождения.

Финеас снова поправляет стул, тяжело садится, вздыхает, трет виски пальцами, суставы которых помечены каждым годом, проведенным за решеткой. Я глотаю вино, гадая, о чем он думает, будут ли последствия моих Исчезновений хуже, чем я думал.

Но внезапно он открывает мне ладони в знак признания, чистые и белые на фоне почерневшей печи. Когда он пожимает плечами, меня осеняет.

– Ты… тоже не можешь? – Вино, понимание… из-за этого голова кружится.

Он коротко кивает.

– Еще что-нибудь необычное происходило с тобой? – Его голос становится угрожающим и низким.

– Исчезновения, – выдыхаю. Я считаю их по пальцам, и глаза Финеаса темнеют с каждым новым: утрата цвета и снов, беззвездное небо, пропавшие отражения. Что-то исчезает каждые семь лет как по часам.

К тому моменту, как я заканчиваю, он уже осушил два стакана вина.

– Все это время, – говорит он заплетающимся языком, – я думал, что проблема только во мне.

Я борюсь со странным желанием рассмеяться.

– В тебе и в населении трех городов.

– Что ты имеешь в виду? – Теперь его голос звучит достаточно громко. – Каких городов?

– Стерлинга, Коррандера и Шеффилда.

К этому времени мы уже оба пьяны, выпив бутылку вина без ужина. Но я вижу, что он о чем-то усердно думает, будто перед ним пазл, который он пытается составить.

– Я оставил тебе кольцо, камень, – наконец говорит он, – с каплей внутри. – В уголках его губ следы от вина.

– Да, помню, – говорю, для устойчивости облокотившись рукой о стол. – Но у меня его нет.

Финеас поглаживает щетину на подбородке. Она больше не с проблесками седины, а вся седая. Или, может быть, цвет просто покидает его.

– Тогда у кого?

Хрипло обещаю:

– Я верну его.

Комната слегка съезжает с оси, словно Финеас вертит ее вместе с вином на дне бокала.

– Все прощено, – говорит он, рассеянно кивая на причиненное мной разрушение. – Просто достань мне этот камень.

Что может значить тот факт, что мама родилась в День Исчезновений?

Ее изобличающие связи с Исчезновениями все сложнее игнорировать. Я вздрагиваю каждый раз, когда кто-то упоминает Ярмарку урожая, 29 октября.

«Перестань вести себя так нелепо, – говорю себе, – и сомневаться в маме». Может, то, что она родилась в День Исчезновений, не преступно – и в действительности это причина, по которой она смогла уехать.

«Да, – думаю, поднимая взгляд от обведенных ее рукой слов в томе пьес Шекспира, – возможно, в этом все дело». Какая-то сверхъестественная сделка, некое волшебство в воздухе сделали ее невосприимчивой к Исчезновениям, потому что она родилась в тот же день, когда они случились, – что-то, похожее на удар молнии.

Добавляю еще один пункт в моем растущем списке. В любом случае не хочу, чтобы другие знали о связи. Мама, должно быть, молчала, пока жила в этом городе, поэтому другие люди не знали: никто ничего об этом еще не сказал, и даже статья в книге Совета не упомянула этого. А я уж точно не собираюсь привлекать внимание к этому факту.

Но из-за осознания его мне еще больше хочется, чтобы День Исчезновений прошел быстрее.

Еще четыре дня.

***

Когда до Дня Исчезновений остается меньше двадцати четырех часов, я направляюсь во двор, к столу для пикников, где мы с Джорджем всегда встречаемся во время перерыва на обед. Достаю сэндвич с арахисовым маслом и мою книгу «Подлесок» без обложки, когда вдруг рядом со мной садится Беас.

– Можно присоединиться? – спрашивает она.

– Пожалуйста, – киваю, и она достает свой коричневый пакет с обедом.

– Что читаешь?

Показываю ей потрепанный том Роберта Льюиса Стивенсона.

– Кажется, это произведение любят, – говорит она, копается в своей сумке и достает книгу Джона Гринлифа Уиттьера.