Потом перешла к своим строителям – у меня за два года ремонта сменилось четыре бригады рабочих. Таджики, украинцы, молдаване и одиночка-москвич, не русский – немец по дедушке и мировоззрению. С немцем – это отдельная история, а вот остальные хором заявляли – за тысячу долларов в месяц они работать не собираются… Больше всего гонора и аппетита оказалось как раз у забитых, очень плохо говорящих по-русски таджиков, перепортивших мне на первоначальной стадии строительства все, что только можно испортить. Таджики поставили мне кривые стены, плохо их отшпаклевали, халтурно выровняли потолки и хорошо, что не дошли до прокладки электрики, хотя очень рвались. Поскольку одному нужно было накопить на машину и уехать домой, другому – докопить на новый дом и тоже побыстрее уехать домой.

Поговорив разок-другой-третий со своими строителями, я поняла, как же ошибочны порой расхожие мнения, и стала повнимательней вглядываться в столь похожие на первый взгляд лица темноголовых строителей и дворников. А статью писать не стала. Потому что даже не стоит подступаться к шефу со статьей, в которой написано, что Москву веками мели московские дворники, и что нагонять в Москву по шестьсот тысяч в год равнодушных, бесправных и зачастую враждебно настроенных иноземцев и им же предоставлять жилплощадь так же бессмысленно, как строить новые шоссе, рубить столетние деревья по краю улиц, расширяя дороги, и при этом никак не ограничивать количество машин в Москве и количество ее жителей.

Огромный странноприимный дом,

– писала Цветаева давно-давно, когда в Москве было раз в сто меньше жителей, —

Мы все бездомные к тебе придем…

Писала, не зная, сколько еще бездомных, безродных, безнадежных судеб потянется в Москву за счастьем или просто за куском хлеба с маслом.

По тому, как несколько раз взглядывал на меня Климов, мне казалось, что он не только понимает мои мысли, но и вполне разделяет их.

В размышлениях, достаточно противоречивых, о Климове, о его решении оставить работу и городскую цивилизацию со всеми ее ложными и некоторыми безусловными ценностями (скажем, плотным средоточием культурных сил, а также коммунальными службами, снимающими с тебя заботу о собственном жилище, его тепле, целости его стен, лестниц, крыши и наличии горячей воды круглосуточно), я практически не заметила дороги.

Статью о Климове я решила задержать, односложно сообщила об этом шефу, который пришел в неожиданную ярость и даже попытался прикрикнуть на меня. Я объяснила для себя это тем, что никакому начальнику, не способному делать то, что делают его сотрудники – а Вячеслав Иванович журналистом никогда не был, он всю жизнь только чем-то и кем-то руководил, – не понравится быстрое и категоричное принятие решений подчиненными, решений, объясняемых чисто умозрительно – «не сложилась картинка, надо подумать».

– Что там думать? Ты дома у него была? Фотографировала?

– Была, фотографировала, – я старалась не впадать в тон шефа и сохранять спокойствие.

– Он, что, ни на какие вопросы тебе не ответил?

– Да я, собственно, ни о чем таком и не спрашивала…

Как обычно, моя манера отвечать шуткой вывела шефа окончательно из себя.

– В два! Или лучше в час! Отчет о поездке и интервью чтобы лежали у меня на столе!

– Вряд ли, – вздохнула я.

– Крайний срок в три! – нервно крикнул Вячеслав Иванович и отключился, а я успела поймать его мысль.

Я увидела приятную, уютную картинку, не имеющую ровно никакого отношения ни ко мне, ни к Климову. Хороший добротный особнячок на гладко выстриженной лужайке, удобное кресло с пледом, рядом круглый столик, на столике коньячок… Бедный шеф устал руководить и наглыми, самонадеянными журналистами, и хорошими, покладистыми.

Вячеслав Иванович отпраздновал юбилей в прошлом году, получил пенсионную корочку и забыл о ней. А она о нем – нет. Скромная, ни к чему особо не обязывающая, лежит она в числе прочих где-то в секретере или на полке, а тебе уже как-то по-другому начинают отбивать твой срок. Кто, где – мы так и не разобрались за сотни и тысячи лет.

Кто так решил, так чудовищно коротко определил срок жизни человека на земле? Срок, за который просто невозможно успеть что-то понять и с этим пониманием еще хоть немного пожить. Все время уходит или на суету, добывание пропитания, витье собственного гнезда и прокорм птенцов и сиюминутные удовольствия – что проще, или на попытки понять зачем и почему, и что было в начале всего, и что лежит в основе. У того, кому удавалось хоть на шаг приблизиться к ответу, на это уходила вся короткая жизнь.

Он ведь сказал – сказал или подумал? – но слова его я отлично помню: «Двери моего дома всегда открыты для тебя. Приезжай. Хочешь на день, хочешь на всю жизнь».

Да, я приеду. Приеду и буду жить в его прекрасном деревянном доме. Я буду топить печку, каждый день смотреть на озеро, кататься на лодке… Я буду мыться в ароматной маленькой баньке, в которой пахнет теплым июльским полднем, лугом и еще чем-то, прекрасным и давно забытым. Буду летом ходить по двору босиком. Я буду работать… скажем… учительницей литературы. Хотя я не уверена, что достаточно хорошо знаю русскую литературу, чтобы ее преподавать. Лучше я буду работать в местной газете. Ведь здесь наверняка есть какая-то газета… В общем, работа – дело наживное.

Я могу работать и садовником в Ботаническом саду. Помощником садовника. Круглый год я буду смотреть на молчаливую жизнь прекрасных сосен, дубов, кленов, обрезать засохшие ветки, следить за появляющимися бутонами и осыпающимися листьями… Наверное, впечатлений хватит. Мне ведь всегда нужно много впечатлений, разве нет? Я привыкла к постоянно меняющимся впечатлениям. Привыкла или устала от них? Так устала, что решила стать садовником, не вырастив в жизни ни одного куста или дерева.

– Лика? Ты подъезжаешь, надеюсь?

Герда по телефону говорила резко и в приказном тоне. Но я научена своей профессией – своей настоящей профессией, от которой, похоже, собираюсь в ближайшее время отказаться, – научена не обращать внимания на тон собеседника, а пытаться понять, что он все же хочет сказать, тоном своим в том числе.

– Да, Герда, я скоро буду.

– Давай быстрей.

Герда отключилась, а я в очередной раз подивилась ее самоуверенности, граничащей с хамством. А если я обижусь? Я же не пицца по вызову и не быстрая уборка помещений. Откуда это у нее? Барская кровь? Приказывать и уходить не оглядываясь, и при этом быть уверенной, что все, кланяясь, бегут выполнять твои приказы. Надо бы спросить Герду о ее предках. Жаль, что она всё соврет. Скорей всего, это обычная болезнь звезд, попавших из грязи в князи и с холопской наглостью изображающих из себя господ. Если только у нее действительно не окажутся какие-нибудь сиятельные предки, хотя бы один, хотя бы почти барин. Может, от этого ее тянет рядиться в графские наряды?

Мысль, посетившая меня в этот момент, неприятно удивила. Я начала думать и сама себя остановила, но было поздно. Я таки успела подумать: а ведь я могу и без ее слов увидеть ответ, надо только, чтобы она ответила – мысленно, ничего не произнося вслух, чтобы у нее мелькнула хотя бы одна мысль мне в ответ, одна картинка – один облезлый барин, сидящий в облезлом кресле и размышляющий – что бы еще такое заложить, чтобы пообедать завтра повкуснее, да и рубашки отдать постирать.