– А угадайте! – пожилая женщина засмеялась, оглядываясь на меня и энергичными шажками направляясь к дому. – Женечка, давай в саду чай попьем, не возражаешь?

Мы присели на широкую скамью, Климов облокотился на спинку, раскинул руки и слегка дотронулся до моего плеча.

– Хорошо, правда?

Я взглянула на него, чтобы понять, о чем он спрашивает. Но он уже смотрел на озеро, раскинувшееся перед нами. Да уж конечно лучше, чем крыши многоэтажек с широкими трубами, похожими на котлы предприятий общественного питания, или чужие окна, или облезлая стена соседнего дома. Но нельзя же, в самом деле, остановить жизнь, сидеть и смотреть на озеро с утра до вечера!

– А если она сама как-то взяла и остановилась? Замерла где-то во вчерашнем дне? – Климов сжал мое плечо, и я почувствовала, как хочу тоже замереть, прислонившись к этому большому и совершенно непонятному пока мне человеку. Непонятному и одновременно бесконечно симпатичному.

Взрослые люди – нормальные, не те озабоченные предстоящим климаксом мужчины сорока пяти лет, которые готовы бежать по обломкам собственных жизней за чужой и крайне эгоистичной молодостью, а нормальные взрослые, отягощенные былыми страстями, от которых остались привычка, привязанности, дети, долги, разочарования и шрамы от давно заживших ран, – не могут влюбиться в одночасье. Так мне всегда казалось.

Ведь нужно время, чтобы рассмотреть друг друга, очароваться чем-то близким, родственным или, наоборот, неожиданным и невозможным в самом себе. Привыкнуть к существованию другого, к его привычкам, суметь отказаться от части своих, что равносильно порой отказу от части самого себя… Долго и мучительно открывать свою душу, которая уже вовсе и не стремится кому-то открыться, трепетать от сильных чувств и уж точно не хочет потом страдать. Вот, наверное, и есть взрослая любовь.

Поэтому то, что я сейчас ощущала – легкость, и беспричинную радость, и свет вокруг, и притупленность всех остальных рефлексов и чувств, не направленных на общение с Климовым, было неожиданно и необъяснимо. Так же неожиданно было то, что мой всегда готовый на иронию и самоиронию разум встрепенулся было и отступил под натиском чего-то неотвратимого и непонятного.

Пока Ольга Вениаминовна налаживала чай, я, глядя на нее и на Климова, переговаривавшихся между собой как близкие и давно знакомые друзья, пыталась отгадать, какой же предмет преподавала пожилая женщина. Математику? Может быть. У нее ясная голова, легко обобщает… Литературу? И это возможно, уровень интеллигентности явно позволяет… А может, географию или биологию? Думаю, какой бы предмет ни вела эта женщина, она была хорошей учительницей.

– Нет, никак? – Климов взглянул на меня, и мне стало хорошо от его взгляда. Не волнительно, а именно хорошо.

Я покачала головой. В доме было бы проще угадать – какие-нибудь предметы выдали бы – глобус, бюстики поэтов – что дарят учителям на праздники благодарные ученики, кроме цветов и конфет. Я посмотрела на Ольгу Вениаминовну, пытаясь услышать хоть какой-то обрывок ее мыслей. Я прекрасно знала, еще по неудачному опыту с Костиком, когда он просил меня подтвердить искренность слов его докучливой пациентки, что по заказу мой дар не включается.

– Чем же вы, деточка, стали известны в большой Москве? – спросила меня Ольга Вениаминовна, разлив всем чай и взяв свою чашку. – Вы там и родились?

– Да, родилась в Москве. Если бы не это обстоятельство, вероятно, уехала бы оттуда. Знаете, мне тяжело стало жить в монстроподобном мегаполисе… Это невозможно описать, надо месяц побыть, поездить в метро, постоять в многокилометровых пробках, надышаться диоксидом азота и двуокисью углерода, увидеть бессмысленность суетливой возни маленьких и больших капиталистов, пытающихся заработать все, сразу, любой ценой, – я замолчала и посмотрела на своих внимательных слушателей.

Ольга Вениаминовна улыбнулась:

– Мне интересно, продолжайте, я люблю такие передачи по телевидению. Пусть там и много неправды.

– На телевидение меня не пустят, я слишком… – я хотела сказать то, что я обычно, ничуть не смущаясь, объявляю о своей внешности, но отчего-то при Климове мне не захотелось называть себя серенькой, страшненькой, похожей на шустрого подростка…

– И отчего бы это? – негромко проговорил Климов, пряча улыбку и слегка пожимая мое плечо.

Как глупо и как… приятно, черт возьми. Я встряхнула головой, чтобы вернуть себе способность здраво рассуждать. Я точно знаю – мне не надо углубляться в подобные ощущения. Сладко у меня заныло плечо от его пожатия или горько, хочется мне спрятаться в его объятиях и видеть лишь то, что останется, а не останется ничего, кроме него, – и хорошо… Это – не мое! В мире сладких грез для меня уж точно места нет. Почему? Потому.

Я заставила себя продолжить:

– Рядом с моим домом раньше был прекрасный парк. Но кто-то решил: пусть гибнет парк – зато будет новый дом, в нем купят квартиры люди из Архангельска, Норильска, Воркуты… Они будут продолжать жить и копить деньги в своих далеких от моего бывшего парка городах, но в Москве у них будет квартира – один из пунктов благополучной жизни, престижа для разбогатевшего провинциала.

Кажется, меня никто об этом не спрашивал. Нарушаю основной закон общения – много говорю о себе, о своем, нимало не заботясь, интересно ли это окружающим.

– Интересно, – заверил меня Климов, опять коснувшись рукой моего плеча и слегка дольше, чем нужно, задержавшись на нем. – Еще как интересно. Про большую политику и про большие города нам здесь всё очень интересно знать.

Ольга Вениаминовна кивнула с улыбкой.

– Так чем же вы стали известны? Своими статьями?

– Я? Во-первых, не так уж я известна… Чем… Тем, что меньше, чем другие, вру и пишу не то, что просят, а то, что вижу.

– Да, – кивнул Климов. – Вот Лику просили написать о безумном отставнике, рисующем странные картинки, а она напишет о вполне приличном и спокойном провинциале, пенсионере, который умеет готовить гуся с яблоками. Правда, Лика? Если вообще найдет, что об этом стоит писать.

Я посмотрела на Климова, чтобы понять, насколько серьезно то, что его волнует. А мне ведь действительно он показался спокойным и самодостаточным. Значит, нет? Значит, что-то болит и тянет и не дает спокойно смотреть на озеро и радоваться размеренной, неторопливой жизни?

– О пенсионере или офицере запаса, Женечка? – учительница искоса взглянула на меня, думаю, не совсем уверенная, что я так же искренне и тепло отношусь к ее любимому ученику, как она сама.

Я ведь не знаю, как он, маленьким, упорно, в любую погоду ходил к ней на занятия, как сидел в жарко натопленном помещении единственного класса музыкальной школы и занимался допоздна, а потом в темноте бежал по городу один, в легких, тут же промокающих ботиночках, словно растущих вместе с ним. Не знаю, сколько сил ушло когда-то у нее, чтобы уговорить его не бросать музыку, когда в шестом или седьмом классе он вдруг увлекся авиамоделированием. Она видела такой необычный талант в хрупком русском мальчике, такую удивительную музыкальную память и ощущение языка, на котором говорят, увы, не все в этом мире, а лишь некоторые, кто слышит что-то то ли из других миров, то ли из далекого, давно забытого прошлого…