В ночь, когда рассказчик узнает о смерти Синтии, он пытается сопротивляться ее призраку, засыпая и перебирая случаи шарлатанства медиумов в истории спиритизма с самого его зарождения:

Мысленно я обозрел современную эру перестуков и призраков, начиная с колотьбы 1848-го года в деревушке Хайдесвилль, штат Нью-Йорк, и кончая гротесками в Кембридже, Массачусетс; я припомнил щиколотки и иные анатомические кастаньеты сестер Фокс <…>; таинственную одинаковость нежных подростков в холодном Эпворте или Тедворте, излучающих такие же помехи, как в древнем Перу; <…> старого Альфреда Русселя Уоллеса, наивного натуралиста, не желающего поверить, что белая фигура, стоящая перед ним босиком <…>, вполне может быть чопорной мисс Кук, которую он только что видел спящей за занавеской в ее углу <…>; еще двух исследователей, <…> руками и ногами вцепившихся в Эусапию, женщину крупную, дебелую, немолодую, провонявшую чесноком и все же сумевшую их облапошить; и скептичного, смущенного фокусника, которого «контролер» очаровательной юной Марджери наставляет, чтобы <…> он продвигался левым чулком вверх, пока не достигнет голого бедра, – на теплой коже которого он обнаружил «телепластическую» массу, наощупь чрезвычайно схожую с холодной сырой печенкой [Набоков 1997–1999, 3: 288].

Каждая личность или место, упомянутые в этом занятном перечне, имеют своих исторических прототипов: случаи полтергейста в семье Уэлсли в Эпсворте, в Англии (1716–1717); «тедвортский барабанщик»; и хорошо известные медиумы-телекинетики – итальянка Эусапия Палладино и знаменитый медиум миссис Мина Крэндон, руководившая «прелестной юной Марджери»[155]. «Деревушка Хайдесвилль» отсылает к родине сестер Фокс, Маргарет и Кэтрин, четырнадцати и одиннадцати лет, которые жили в двухкомнатном фермерском домике в Гайдсвилле, в штате Нью-Йорк. Позже сестры сознались, что использовали яблоко на веревочке, чтобы производить стуки, а для коммуникации во время сеансов – соприкасались лодыжками. Но, в отличие от сестер Фокс, послания сестер Вэйн из потустороннего мира подлинные, не фальшивые, и в рассказе никто из живых этих посланий так и не замечает. Читатель тоже может запросто не заметить эти послания, если его не предупредить, чтобы он искал акростих в последнем абзаце рассказа. Такой способ передать послание для Синтии и Сибил очень уместен: спириты считали, что духи связываются с живыми через анаграммы, акростихи, фразы, написанные задом наперед, и другие словесные загадки[156]. Заставив Синтию и Сибил в самом начале послать рассказчику непривычно живое и яркое восприятие повседневности, а потом, в заключении рассказа, поведать, что именно они это сделали, Набоков тем самым переписывает шарлатанский поступок сестер Фокс и превращает его в сообщение сестер Вэйн о том, что душе и личности после смерти удается уцелеть. Ведь для Набокова, как и для Пушкина, тени способны служить передатчиками художественного видения, связывая нас с трансцендентным и потусторонним.

«Истинная жизнь Себастьяна Найта»: Нина и Аксель Мунте

Помни, что все, что тебе говорится, по сути, тройственно: истолковано рассказчиком, перетолковано слушателем, утаено от обоих покойным героем рассказа.

«Истинная жизнь Себастьяна Найта», гл. 6 [Набоков 2014: 73]

Потусторонние силы в «Себастьяне Найте» действуют через Нину Речную, образ которой составлен из элементов волшебной сказки и мифа, о чем уже говорилось в главе третьей, и у этого персонажа есть своя «книжная полка». В квартире Нины В. видит «несколько французских романов, не совсем новых и в большинстве увенчанных литературными премиями, а также изрядно почитанный “Сан-Микеле” д-ра Акселя Мунте» [Набоков 2014: 177]. «История Сан-Микеле» (1929) вписывается в потустороннюю характеристику Нины, созданную Набоковым: в книге шведского доктора Мунте смерть и сверхъестественное рассматриваются как часть повседневной жизни. В частности, на уровне подтекста в ней запрятан «покойный герой рассказа», если воспользоваться формулировкой В., приведенной выше: фигура, которую не называет не только Набоков, но и сам Мунте, хотя она и занимает центральное положение в обеих книгах. В своих мемуарах Мунте рассказывает, как его позвали к смертному одру «автора “Человеческой личности и переживания ею телесной смерти”» [Munthe 1947: 360]. Мунте нигде не называет автора этой книги по имени, но это Фредерик Майерс. То, что этот неназванный автор контрабандой провезен в «Себастьяна Найта» внутри мемуаров Мунте, как своего рода человек-невидимка, предлагает нам еще одну версию потусторонности с точки зрения «оптимистицизма». Фредерик Майерс, подобно душе в русской волшебной сказке о колдуне Кощее Бессмертном, спрятан в ларце внутри ларца (в книге внутри книги) в тридевятом царстве[157]. Отношение Мунте к смерти предоставляет обоснование для этой шалости.

Написать воспоминания о своей необыкновенной жизни Акселя Мунте надоумил не кто иной, как его друг Генри Джеймс. Название книги подразумевает дом, который Мунте откопал и восстановил на руинах одной из вилл Тиберия в Анакапри. Пример мистического впечатления Мунте, одного из тех, которые он сам не мог объяснить, – пережитое им видение: сфинкс в клетке среди руин виллы Нерона под домом Мунте; позже он обнаружил именно такую скульптуру, какая ему и привиделась, извлек ее на поверхность и поместил в нишу – нарочно приготовленную им для видения, ставшего реальным.

Поразительно деятельный и практичный человек, врач, который на два года поехал в Неаполь, чтобы лечить местное население от холеры, Мунте тем не менее испытывал мистическое отношение к смерти. Как врач он часто сталкивался со смертью, всегда надеясь «вырвать у нее ее ужасную тайну» [Munthe 1947: 319]. В своих воспоминаниях Мунте отвергает саму идеи смерти. Он описывает, как во сне ему привиделся гоблин, который не ведал смерти: «Смерть, – хихикнул [гоблин]. – Ну, знаете ли! Ничего более смешного не слышал! Какие слепые дураки, а? <…> Скажут тоже, смерть! Никогда не слыхивал такой ерунды!» [Munthe 1947: 147]. Также на страницах этой книги Мунте пишет о том, что душе после смерти тело уже ни к чему. В главе под названием «Сопроводитель трупов» он рассказывает, как, едучи в поезде из Гейдельберга, он перепутал гроб с телом молодого шведа, которого вез хоронить, с другим гробом – русского генерала, героя Крымской войны, которого везли в Петербург. Мунте осознал ошибку слишком поздно, и на похоронах русского генерала в Швеции (путаница так и осталась для всех тайной) он размышляет:

Что вам за разница, чья это могила? <…> Ведь вы не слышите голоса живых над головой, так какая разница, на каком наречии они говорят? Вы лежите не среди чужих, а бок о бок с близкими. Точно так же упокоился и шведский юноша, похороненный в самом сердце России. <…> У царства смерти нет границ, у могилы нет национальности. Все вы теперь