алкоголизмом и нервным срывом, а не со способностью заглянуть в потусторонний мир. Он использует мифологию и чары, чтобы сублимировать свою одержимость сексуальной стороной Лолиты («очарованное путешествие» – вот эвфемизм Гумберта для сексуального соития), и проецирует их на повседневные объекты. О магазине одежды, где он покупает Ло обновки, Гумберт говорит:

Есть что-то мифическое, колдовское в этих больших магазинах, где, если верить объявлениям, конторская девица может одеться на все случаи дня – от утреннего прихода на службу до вечернего выхода с кавалером – и где ее сестренка может полюбоваться шерстяным свитером, мечтая о том дне, когда она, надев его в школу, заставит биться сердца отсталых гимназистов [Набоков 1997–1999, 2: 135].

Этот прием управляет всем его повествованием, – аналогичным образом он называет нормальную американскую девочку Долли Гейз ребенком-феей за ее нимфеточное обаяние, а не за связь с волшебным миром фей.

Значение имени Долорес отчасти раскрыто в стихотворении, которое дух Фредерика Майерса барабанит в рассказе «Сестры Вэйн»:

What is this – a conjurer’s rabbit,

Or a fl awy but genuine gleam —

Which can check the perilous habit

And dispel the dolorous dream?

[Nabokov 1981: 231].

Надувательство иль точно

Свет? – Изъяна не лишен,

Он исправит нрав порочный

И развеет скорбный сон

[Набоков 1997–1999, 3: 284].

Мэтью Рот обнаружил источник стихотворения в пассаже, который Майерс написал о гипнозе в седьмом томе «Протоколов общества психических исследований»:

Что это за сила, – скажет он, – от которой не освободиться и не ускользнуть никакому органу или мысли? Которая способна чарами отогнать боль деторождения и навеять сон под ножом хирурга? Что это, способное вызвать выделения, или замедлить пульс, или остановить дыхание? Способное исправить порочный нрав и развеять скорбный сон? Способное превратить отвращение и отторжение в желание и незримой властью поколебать самый прибой человеческого сердца? [Myers 1892: 348].

Набоков придает словам Майерса иной смысл: «скорбный сон», который надлежит развеять, в набоковском стихотворении – это жизнь, а не просто одна из ее скорбей. Долорес живет по эту, будничную, сторону тумана. Нарратив Гумберта пытается превратить отвращение читателя в желание.

«Лолиту» и «Бледное пламя» объединяет мотив озера. Для Гумберта Очковое озеро – это не потенциальный вход в потусторонний мир, но место, подходящее, чтобы утопить «посредственную русалку» Шарлотту и таким образом заполучить «фею» Лолиту. Вместо того чтобы вынырнуть из воды в этот мир, как обычно проделывают мифические русалки, Шарлотта воспринимается Гумбертом в реальном мире как русалка фальшивая, которая погибнет, если вступит в иной мир с обыденной стороны озерной поверхности. И снова, сосредоточившись на этом мире, Гумберт дарит Долорес Гейз «Русалочку» Андерсена, надеясь превратить обычную реальную девочку в мифическое существо в собственном мире, а не в андерсеновскую бестелесную «дочь воздуха».

Неподалеку от лагеря Лолиты располагаются три озера, названия которых заканчиваются на «-кс»: Оникс, Эрикс и Климакс. Озера Лолиты ассоциируются с сексуальностью. Эрикс отсылает к горе на Сицилии, где стоял храм Венеры; Лолита лишается девственности с проказливым фавненком Чарли Хольмсом на озере Климакс. Но три озера в «Бледном пламени» (Омега, Озеро и Зеро) начинаются или заканчиваются на «о», через которое Гэзель переходит в бесконечность потустороннего мира.

Сдвоенные мотивы, гласной и согласной, создают из двух наборов озер противоположности, обозначая телесный аспект материального мира в «Лолите» и тайну потустороннего мира в «Бледном пламени».

Лесной царь

Когда Гумберт приезжает в лагерь Ку, то слышит, как Чарли играет в подковы; это начало похищения Лолиты в духе «Лесного царя». Гумберт назначает самого себя на роль лесного царя, умыкая Лолиту за тысячу миль от Касбима в Эльфинстон, и в то же время, везя Лолиту к доктору Блю в эльфинстонскую больницу, он чувствует, что его преследует «лесной царь, как в Гетевском “Короле Эльфов” (но на сей раз любитель не мальчиков, а девочек)» [Набоков 1997–1999, 2: 295].

Здесь Гумберт подвергает балладу Гёте психосексуальному анализу: в том, как лесной царь посредством волшебной силы завладел маленьким мальчиком, он видит гомосексуальное похищение, по модели своего гетеросексуального похищения Лолиты. Характеристика Куильти как «злого двойника» открывает нам правду, которую Гумберт пытается скрыть при помощи баллады Гёте, – точно так же, как Гумберт уже скрыл свою похоть к Лолите с помощью стихотворения По.

В отеле «Зачарованные охотники», предвкушая первое обладание Лолитой, Гумберт отождествляет с гётевским лесным царем самого себя; он пишет, что «к девяти часам вечера <…> она будет спать мертвым сном у него в объятиях» [Набоков 1997–1999, 2: 145] – а это последняя строчка баллады Гёте: «Ребенок был мертв на руках у него» (пер. Афанасия Фета)[165]. Во время второго путешествия по Соединенным Штатам Лолита восклицает, что все девятки на одометре «превращаются в следующую тысячу» [Набоков 1997–1999, 2: 269]. Сверхъестественный мотив «девятка переходит в ноль» здесь призван показать, что Гумберт – это травестия волшебного, невидимого повелителя эльфов. Будучи насильником, а не зачарованным охотником, Гумберт убивает в Лолите ребенка и вероятную нимфу, сводя все в ее жизни в плоскость физического.

В «Бледном пламени» тему «Лесного царя» используют и Шейд, и Кинбот – она сопровождает переходы в потусторонность; Шейд вплетает отзвуки «Лесного царя» в описание того, как Гэзель утопилась, пока ее родители смотрели телевизор, а Кинбот твердит стихотворение Гёте, когда перебирается через перевал Бера и бежит из Земблы в зазеркальный мир изгнания. Это одна из немногих отсылок в романе, объединяющих Кинбота и Шейда. Кинбот отождествляется с Гэзель как с гротескным изгоем в Нью-Вае и, возможно, с иной, чем Шейд, целью цитирует Гёте: описывая свой побег из Земблы, Кинбот представляет его как бегство из смерти в жизнь, зеркальную противоположность движению Гэзель из жизни в смерть. Гэзель и Кинбот переходят в потусторонность по своей воле, заманиваемые невидимыми лесными царями. В противоположность им Долорес Гейз хорошо приспособлена к обыденному миру, и в ее похитителе нет ничего сверхъестественного.

То, как во всех трех романах постепенно проступает персонаж «Старовер Блю», еще сильнее подчеркивает противопоставление «Лолиты» и «Бледного пламени», соединяя последнее с «Истинной жизнью Себастьяна Найта». Русский доктор Себастьяна, Старов, служит сигналом о том, что процесс умирания Себастьяна включает и его возвращение к своему русскому «я», переход на другой берег. В «Лолите» доктор Блю, утихомирив Гумберта в эльфинстонской больнице, восклицает: «Ну, кто тут теперь невротик, я вас спрашиваю?» [Набоков 1997–1999, 2: 303] – подчеркивая психическую нестабильность Гумберта, усиленную утратой