подталкивают [мистические состояния], может, будучи истолкован тем или иным способом, в конечном итоге оказаться самым истинным из откровений относительно смысла земной жизни» [James 1994: 467]. Произведения Набокова разделяют оптимизм Джеймса.

Роберт Дейл Оуэн: «Сестры Вэйн» и «Бледное пламя»

В «Сестрах Вэйн» рассказчик встречает Синтию Вэйн, когда та выходит из библиотеки, неся под мышкой книгу Роберта Дейла Оуэна «Шаги на границе иного мира» (1860) [Owen 1860: 234]. Книга Оуэна, подобно трудам Майерса и Джеймса, представляет из себя собрание множества историй о том, как призраки умерших являлись своим близким в самый миг своей смерти. Точно так же, как отсылка к Мунте связана с Ниной, книга Оуэна вводится через фигуру Синтии; обе женщины – агенты сверхъестественного, проникающего в «реальное» измерение романа.

Но в рассказе тайна, ассоциировавшаяся с Ниной Речной как агентом сверхъестественного, инвертирована. Мужчина-рассказчик не симпатизирует Синтии и описывает ее с натуралистическими подробностями:

Грубая ткань кожи казалась почти мужской, и в ослепительном ламповом свете ее мастерской различались поры на тридцатидвухлетнем лице, которое таращилось на вас так, словно оно принадлежало какой-то аквариумной твари. <…>…спутанную штриховку темных волос, которая с ученой четкостью придавленного стеклом препарата проступала на бледных голенях под нейлоном чулок [Набоков 1997–1999, 3: 278–279].

Она – неухоженная американка, которая сидит на полу в позе «выбравшейся на отмель русалки» [Набоков 1997–1999, 3: 285], устраивая тихую домашнюю вечеринку. Нина – элегантная парижанка и русская русалка, которая заманивает мужчин на верную погибель.

Несмотря на то что рассказчик описывает внешность героинь как отталкивающе непривлекательную (как и Гэзель Шейд), Синтия и Сибил все же возвращаются из мертвых, чтобы повлиять на его день и ввести акростих в последнюю фразу рассказа. И их спиритический сеанс посещает сам Лев Толстой. Чтобы подтвердить, что это он и есть, дух передает им описание «каких-то образцов русского деревянного зодчества»: «фигуры на досках: человек, лошадь, петух, человек, лошадь, петух» [Набоков 1997–1999, 3: 284]. Это описание можно подтвердить с помощью фотографии, снятой в Ясной Поляне; Толстой сидит на крыльце, на деревянных перилах которого вырезаны именно такие фигуры (см. фото)[160]. В рассказе три фигуры, одна из которых историческая, подтверждают присутствие своих духов в реальности рассказчика.

Размышления Роберта Оуэна насчет подтверждений существования потустороннего представлены в поэме Джона Шейда «Бледное пламя»: Шейд читает «в журнале», что некто, находясь на грани смерти, как и он сам, видел фонтан. Эта новость подкрепляет убежденность Шейда в том, что ему удалось заглянуть в потусторонний мир:

Вот безымянный остров. Шкипер Шмидт

На нем находит неизвестный вид

Животного. Чуть позже шкипер Смит

Привозит шкуру. Всякий заключит,

Тот остров – не фантом. Фонтан, итак,

Был верной метой на пути во мрак

[Набоков 1997–1999, 3: 333].

Роберт Оуэн использует сходную идею, чтобы подкрепить истинность необыкновенных посещений призраками, которые описывает: «Это различение большой практической значимости. Если два человека в одно и то же время столкнулись с одним и тем же феноменом, можно заключить, что этот феномен – объективная реальность, и, в той или иной фазе, существует на самом деле» [Owen 1860: 310]. Скептически настроенный рассказчик в «Сестрах Вэйн» упускает посланный сестрами акростих, а надежда Шейда подтвердить существование потусторонности разбивается об опечатку (о чем подробнее ниже), но читатель обнаруживает акростих и расшифровывает послание тети Мод из иного мира: этот феномен является объективной реальностью в текстах.

Лев Толстой на крыльце в Ясной Поляне

Набоков анализирует свою жажду потустороннего: он составляет перечень свидетельств о сверхъестественных переживаниях, собранных серьезными, выдающимися учеными в их признанных трудах. «Истинная жизнь Себастьяна Найта» позволяет прочитать (и отмести) сверхъестественную отгадку как простую метафору, показывающую, как набоковский русский мир помогает его английскому миру; в «Сестрах Вэйн» существование потусторонности подтверждается почти незримыми способами; в «Бледном пламени» «призрачная надежда» Джона Шейда [Набоков 1997–1999, 3: 335][161] на существование загробного мира оказывается разрушена тем, как он по ошибке отверг полтергейсты Гэзель; протестантская земблянская вера Кинбота в божественное подкошена его безумием; но бабочка ванесса аталанта, которая пытается защитить Шейда как раз перед тем, как его застрелят, – это изображенная Набоковым драгоценная для него самого возможность.

Что бы Набоков ни подразумевал своей фразой о существовании Бога: «Я знаю больше, чем могу выразить словами», они относятся к тому, что он, судя по всему, считал своим даром ясновидения [Nabokov 1990: 45][162]. В «Истинной жизни Себастьяна Найта» Набоков дарует В. прозрение о том, что существует измерение жизни духа – измерение, которое, как надеется сам Набоков, поможет ему преобразить свой русский гений в английский. В. достигает этого единства благодаря своей крепкой любви к Себастьяну; Набоков тоже сумеет преодолеть утрату с помощью любви – любви к традиции, которую ему пришлось покинуть, и к традиции, в которую он надеется войти этим романом.

«Лолита» и «Бледное пламя»: Долорес Гейз, Гэзель Шейд[163]

От книги к книге Набоков продолжал спор с самим собой, отвечая на отрицательные варианты собственных идей положительными. Скептический материализм противопоставляется вере в загробное существование личности. Как в случае с «Отчаянием» и «Себастьяном Найтом», отрицание обычно предшествует утверждению. Имена девочек (Гейз / Гэзель) в «Лолите» и «Бледном пламени» сигнализируют об отрицательной и положительной репрезентации потустороннего; в то время как феи и духи в «Лолите» являются лишь частью романтического солипсизма Гумберта, в «Бледном пламени» они выступают как активные силы.

«Лолита»

Гумберт, несостоявшийся художник, проецирует литературные образы из волшебных сказок о феях на вполне реальную Долорес Гейз, но поэту Джону Шейду не удается разглядеть фею в дочери Гэзель, и вместо этого он жалуется на ее физическую оболочку[164]. Литературные модели играют в судьбе девочек универсальную роль: психосексуальное извращение Гумберта заставляет его проецировать образ Аннабель Ли, героини По, на Долорес Гейз; он видит в ней не ребенка, а свою версию стихотворения. Родители Гэзель Шейд слепы к точности собственной аллюзии на «Деву озера» сэра Вальтера Скотта (см. ниже), огорчены из-за своей дочери, но не воспринимают и не распознают ее оккультный пророческий потенциал. Сюжет также перевернут: Лолита теряет родителей и похищена насильником; Шейды теряют дочь, которая умирает девственницей.

В «Лолите» мотивы, в других романах Набокова указывающие на сверхъестественный перенос в иной мир, для Гумберта означают физическую смерть, поскольку его мемуары материалистичны: его сердечная болезнь ассоциируется с