– Гнездо, – сказала она упрямо.

– Уля, – он покрутил головой, некстати осознав, что хочет пить, – ну подумай… куда нам сейчас это гнездо? Что мы его – с собой потащим? Зачем? Я тебя и так возьму с собой, я ж обещал…

(Если это сон, она просто растворится в нем, исчезнет, как ложка сахара в воде, если нет… документов-то у нее наверняка нет, никаких. Ладно, что-нибудь придумаем. Тем более, это все-таки сон).

– Нужно гнездо, – твердила Уля, продолжая тащить его за собой с той особой силой, которую поначалу в ней было трудно предположить.

Он покорно сделал несколько шагов во влажную тьму (наверное, здесь где-то действительно есть вода!), ударился макушкой о свод, пригнул голову, потом согнулся почти пополам, потому что коридор становился все уже и ниже, Уля шла впереди, юркая и невидимая во тьме, как ящерица-геккон.

Наконец тем шестым чувством, которое просыпается у людей, временно лишенных способности видеть окружающее, он угадал, что пространство расступилось, и он теперь стоит в некоей подземной полости, укрытой сверху плотным глиняным горбом.

– Ну и? – спросил он на всякий случай.

Уля молчала, звук ее дыхания мячиком отскакивал от гулких стен.

Он порылся в кармане, на ощупь достал обернутую вощеной тканью «ландриновую» жестянку со спичками, чиркнул. Красноватое пламя, отнесенное в сторону лаза, откуда они только что выбрались, осветило красно-бурое земляное возвышение, обрывки ковра, когда-то пестрого, а сейчас тусклого, точно изъеденная сыростью половая тряпка, вытянувшиеся на глиняном ложе кости.

– Ох, – сказал он.

Уля по-прежнему молча подобрала с земли сухую ветку и сосредоточенно подала ее ему. Но спичка погасла раньше, чем от нее успело загореться дерево, и в наступившей страшной, слепой темноте он поспешно чиркнул новой спичкой.

Новый красноватый огонек осветил длинные берцовые кости, длинные, уложенные вдоль тела огромные кости рук, огромный череп с чудовищными выступающими надбровными дугами и глубоко ушедшими в кость глазницами.

– Это… что? – спросил он растерянно.

Акромегалоид? Чудовищное врожденное уродство? В лежащем на спине костяке было по приблизительным прикидкам метра два с половиной росту. Кости рук и ног – грубые, плотные, – были под стать черепу, который, подумал он, мог с успехом противостоять прямому ружейному выстрелу.

– Великан, – чуть удивленная его непонятливостью, ответила Уля.

– Но это же… не человек!

– Конечно, нет, – сказала Уля терпеливо, как ребенку. – Это великан. Защитник. В каждом селении был такой. Они защищали людей от тех, кто приходит в ночи. Потом все умерли, но все равно защищают. Поэтому те, ночные, чужие, не могут пройти сюда. Им нельзя. Здесь защитник. Хозяин.

Она как-то очень по-взрослому, по-бабьи сцепила руки на животе и низко поклонилась великану. Ее черные волосы, аккуратно разделенные на прямой пробор, масляно блеснули в свете импровизированного факела.

Может быть, гигантопитек, продолжал лихорадочно думать он. Ну, считается, они вымерли еще когда людей здесь и не было, но вот выжили же гориллы в Африке. Может, их уберегли местные суеверия, почтение, которое проявляли к ним беззащитные перед внешним миром, запуганные туземные племена?

Всему должно быть рациональное объяснение, подумал он… и той твари, которая преследовала их среди развалин, наверняка найдется какое-то рациональное объяснение, ну, если я все-таки не сплю, конечно.

– Великан, – повторил он послушно, – понятно. Спасибо, что показала.

– Какое «спасибо»! – Уля опять начинала сердиться. – Зачем «спасибо»! Пойдем, тут гнездо. Надо гнездо.

– Тут?

– Конечно. Красная утка гнездится в могиле великана, ты не знал? Конечно, не знал. Ваши не знают таких вещей.

Он опять огляделся. Никакого гнезда в пределах видимости не было, зато в стенах чернело множество отнорков, сырость и характерный запах явно исходили именно оттуда.

Из книги «По отдаленным тропам

(Дневник натуралиста)»

«Кто только не живет в старых степных могилах! Благодаря их характерной конструкции (яма, перекрытая ветками и хворостом, с насыпным холмом) в них со временем образуются провалы, сквозь которые проникают самые разнообразные животные – пернатые и четвероногие. Эти искусственные, созданные человеком совсем для других целей убежища населяют дикие кошки, степные лисицы-фенеки, отличающиеся от обычных лисиц огромными ушами, увеличивающими площадь испарения жидкостей тела, что в жарких условиях немаловажно, барсуки, а из птиц – домовые сычики и филины. Гнездится в заброшенных могилах и красная утка.

Чтобы узнать, в какой именно могиле старого кладбища она устроила свое гнездо, достаточно проследить за самкой, однако здесь мне помог случай: я решил исследовать то странное сооружение, которое местные называют «могилой великана». Обычно это очень крупная насыпь, которую можно найти на любом старом кладбище, и, разумеется, я не мог не гадать, что она под собой скрывает. Воспользовавшись тем, что пресловутая «могила великана» давно обрушилась, я заглянул в пролом. Никакого «великана» в могиле, разумеется, не было, хотя пожелтевшие обломки костей наводили на мысль о каком-то давнем захоронении, но здесь меня поджидала неожиданная находка совершенно иного рода – из тех, что столь приятны любому натуралисту…»

Почти из всех отнорков сверкали чьи-то глаза, отчего казалось, что кто-то выставил во мраке несколько пар красноватых и зеленых круглых маленьких зеркал. Животные, обычно избегающие человека, сейчас выглядывали из своих убежищ, тлеющая ветка выхватывала из тьмы то острую мордочку лисы, то черно-белую полоску на носу барсука, то странно человеческое лицо крохотного домового сычика… самые разные твари сидели на пороге своих жилищ, и блестящие цветные зеркальца неотрывно следили за ним.

И тогда он сказал то, чего вовсе не собирался говорить.

Он сказал:

– Простите меня.

Поскольку не было здесь ни одного создания, чьего маленького собрата не держал бы он, окровавленного, в руках, не снимал шкурку, не ставил бы капканы или силки… Он вдруг, неизвестно почему, вспомнил заснеженную казахскую степь, которую пересекает скорый поезд, и там, за окном уютного, жарко натопленного купе серое небо сливается с серой поземкой, и тащится сквозь эту мутную мглу одинокий хромающий волк, волоча за собой намертво вцепившийся в лапу охотничий капкан.

Животные по-прежнему неподвижно сидели на порогах своих маленьких жилищ, лиса вылизывала лапу, держа ее на весу и широко растопырив черные острые пальчики.

– Уля, – сказал он. – Уля… Они говорят, что Бога нет, эти атеисты, лекторы, агитаторы… люди в портупеях, в бескозырках, кто там еще… Они сбросили наземь колокола и превратили церкви в овощехранилища и скотобойни. Они смеются над старухами, они точно знают, что они правы. Что никто с нас не спросит. Никогда. За то, что мы натворили здесь, – никто не спросит. А если все-таки Бог есть? Как ты думаешь, Уля? Он же не только наш Бог. Он ведь и их Бог тоже. Все это – его создания, его твари, и, когда мы окажемся там… где все мы в конце концов оказываемся, кто подойдет к нам первым? Кто встретит нас у райских врат? А что, если, Уля, нам преградит путь не суровый старик с ключами за поясом, а вот эти… если они будут сидеть у входа, окровавленные, с перебитыми лапами? Все эти собаки Павлова? Все экспонаты зоомузеев, все лягушки с рассеченным хребтом, обезглавленные, все лошади Гражданской с перебитыми ногами, все… Как ты думаешь, Уля?