– Не понимаю, что ты говоришь, – сердито сказала Уля, – надо скорей. Почему ты все время говоришь? Не надо говорить, надо ходить.

Она указала на единственную пустующую нору, зияющую темнотой.

– Я не хочу, Уля, – сказал он, – мне не надо. Уйдем отсюда. Утром просто уйдем отсюда, ладно?

– Ты ничего не понял. – Уля печально покачала головой, и он услышал, как звякнули вплетенные в косы серебряные кольца. – Ты должен. Иначе мы умрем. Они нас убьют.

– Кто? – Плоские фосфорические зеркальца смотрели на него, не мигая. – Эти?

– Почему – эти? Эти – наши братья. Наши предки. Они нас любят.

– За что им нас любить, Уля?

– Потому что они – наши братья, – удивляясь его непонятливости, пояснила Уля. – Ты же любишь своего брата?

– Я ненавижу своего брата. Мой брат – трусливый самодовольный чиновник. Как это… служащий. Я не понимаю, как у такого отца, в такой семье мог вырасти такой сын… черт, что я несу!

– Значит, это не твой брат, – логично сказала Уля, – вот твои братья. Они ждут. Они рады тебе. Иди. Я не могу. Ты должен.

– Должен что?

– Загляни в гнездо, – сказала Уля, беря у него факел и становясь так, что свет падал у него из-за плеча расширяющимся и тускнеющим конусом.

Он неохотно опустился на колени, и, упершись руками в сырую плотно сбитую землю, засунул голову в отверстие и тут же отдернул ее, услышав громкое шипение. Судя по звуку, змея была очень крупная, не меньше той, что он убил у озера.

– Ты что? – спросила Уля за спиной.

– Змея, – сказал он, тяжело дыша. Руки, упирающиеся в грунт, вдруг мелко затряслись, а на лбу выступил холодный пот. – Там змея.

– Там нет змеи, – сказала Уля.

– Но вот же… шипит!

Уля тоже присела на корточки, отчего свет факела стал ближе и точнее, и он увидел, что шипит, широко раскрывая клюв, испуганная утка, сидящая на растрепанном гнезде из веток и соломы. Ее круглый глаз, обращенный к факелу, отсвечивал рыжим и красным, но сама она вовсе не была красной, так, буроватой, с грязно-белой полосой на крыле. Должно быть, потому, что самка, подумал он рассеянно, уточки обычно окрашены скромнее селезней. А когда он видел эту пару в первый и последний раз, они были облиты красными лучами заката.

Утка, увидев, что шипением страшных больших хищников напугать не удалось, приподнялась на гнезде, растопырив крылья, смешно и жалко раскрывая клюв, отчего стал виден маленький острый язык.

– Черт, – сказал он. – Уля, что ты хочешь, чтобы я сделал? Ну, жалко же!

– Дорогая, – сказала Уля тоненько за его спиной. – Уважаемая! Сойди, пожалуйста, с гнезда. Ты сама знаешь, за чем мы пришли.

Утка по-прежнему шипела, растопырив крылья, но с места не трогалась.

Теперь он различил еще звуки – невнятный писк, возню, приглушенную мягкими брюшными перьями сидящей на гнезде утки.

– Там утята, – сказал он.

– Ну да.

Он протянул руку, пытаясь согнать утку с гнезда, она еще шире растопырившись, распушив перья, чтобы показаться чужому человеку большой и страшной, ущипнула его за руку мягким клювом.

– Дурочка, – сказал он, – я ничего не сделаю твоим детям. Погоди.

Он осторожно отодвинул ее (она продолжала шипеть и щипаться) и увидел слипшуюся сырую соломенную подстилку, пустые скорлупы, нескольких смешных одетых пухом комочков. Утка заволновалась и начала толкать его руку клювом, отводя от малышей. Он уже было убрал руку и вдруг замер. В гнезде, среди утят, копошилось что-то красноватое, такое же пушистое, но более крупное.

И тихонько поскуливало.

Он осторожно подвел руку под мягкое брюшко и поднял на ладони. Четыре толстые лапки смешно свешивались по обе стороны ее, болтаясь в сыром воздухе. Утка, на которую больше никто не обращал внимания, снова плюхнулась, растопырив крылья, на гнездо, накрыв остальных птенцов. Она тревожно следила за его рукой, но словно бы успокоилась, примирившись с тем, что одного малыша у нее только что отнял большой страшный человек.

– Это не утенок, – сказал он глуповато, – это щенок.

– Это утенок, – сказала Уля у него за спиной, – и щенок. Это все сразу.

– Уля, – сказал он, – у утки не бывает щенков. У суки не рождаются утята. Так не бывает.

– Так бывает, – возразила она, – раз в тысячу лет. Царский щенок, царская добыча.

Щенок попискивал и тыкался ему в грудь, пытаясь забрать в беззубый рот пуговицу штормовки. Черт, его же надо как-то кормить. Ему нужно молоко. У уток не бывает молока. Тьфу ты, бред какой-то.

– Ты заберешь его, – сказала Уля. – Он вырастет. Повелитель степей, князь ветра, пожиратель пространства, великая собака, сын красной утки, гордость хозяина.

– Это просто щенок, Уля, – сказал он, – просто маленький щенок. Хотя, наверное, вырастет большой собакой – смотри, какие толстые лапы. Интересно, как он сюда попал? Может быть, волчонок? Щенок красного волка? Приполз в гнездо, утка приняла его… слышал, так бывает. Ладно, неважно.

– Это щенок, – сказала Уля, – его мама – утка. Она любит его, но отдает тебе.

– Да, верно, его лучше бы забрать отсюда. Он тут погибнет. Хотя… мы же не прокормим его. Может быть, подложить его в другую нору? У лисы наверняка свой выводок. И у барсуков.

– Он принимает дары, – сказала Уля. – Он царь среди собак. Пойдем.

Она отвела факел от норы, и он успел увидеть гаснущее во тьме оперение красной утки, круглый черный глаз с огненным отблеском, отблеск становился все глуше и наконец пропал совсем.

Они прошли мимо лежащего на своем глиняном ложе великана, и когда нырнули в темный коридор, факел погас, но он понял, что темноты вокруг больше не было, а лишь мутная сероватая мгла, похожая на стоячую фосфоресцирующую воду. Снаружи занимался рассвет.

Звезды в проломе исчезли, небо было пустым и зеленым, а с самого края – алым.

– А этот? – спросил он, вспомнив жирно блестящий сгусток мрака, таившийся где-то неподалеку.

– Этот? – Уля, вдруг откинув голову, презрительно засмеялась, смех дрожал и переливался в напрягшемся горле. – Он не посмеет. Ты – царь! Ты мой мужчина! И ты – царь!

Она захлопала в ладоши и закружилась на месте, полы халата завернулись вокруг узеньких щиколоток, перетянутых завязками шальвар.

– Ты – господин мира, господин пустыни, у тебя в руках властелин ветра, несущий смерть, страшный, необоримый! Тебе поклонятся народы, ты возьмешь меня в большой город, князь большого города поклонится тебе, ты воссядешь на престол, я по левую руку, властелин ветра – по правую, никто не посмеет тронуть нас! Никто!

Она подняла руки к небу в жесте то ли угрозы, то ли торжества, и он увидел стоящие меж горбатых могил, меж зияющих черных ям неподвижные черные фигуры.