он обнаружил себя сидящим на датчике противопожарной сигнализации под потолком операционной. Саня не испугался, полагая, что это сон, а во сне любой бред сходит за правду. Искреннее удивление осветителя вызвало другое — на этом малюсеньком датчике он был не один.

— Хорошее место для обзора, правда? Я долго сидела и на лампах, и на кондиционере, но отсюда операционный стол виден словно на ладони! — услышал он женский голос с сильным кавказским акцентом.

— Кто здесь? — удивился Саня, озираясь по сторонам. Кроме неровно положенной на стык потолка побелки, он не видел абсолютно ничего, даже себя.

— Я — Зара, лежу в 262-й палате, люблю смотреть, как Гринвич оперирует. Правда красавец? Он мне обещал пересадить чужое сердце. Вот жду, когда кто-нибудь умрет.

— Мое сердце пересадят тебе? Поэтому я здесь? — возмутился Саня.

— Да нее… Успокойся. Тебя оперируют, потому что у младшего брата Гринвича ровно такая же патология. Не помню… какая-то дрянь на стенке сердца, надо разрезать, удалять. Сложно все. Вот на тебе и тренируются.

— Сволочи! — пыхнул осветитель.

— Сволочи? Да тебя спасут, если Аллах того захочет! Все равно бы ты умер, — вскипела Зара.

— Так пусть бы брата первого резали!

— Ты в своем уме, дундук? — вскипела Зара. — Ты видел этого брата? Он же ангел!

— Чего это? — изумился Саня. — Я тоже, может, ангел.

— Ты говно по сравнению с ним, — бесхитростно ответила Зара. — Пойдем, я тебе его покажу.

— Куда?

— В палату. Он мой сосед.

— Так мы операцию пропустим!

— Не меряй наше время с часами живых.

— А мы что, мертвые?

— Еще не совсем. Мы в промежутке.

— Разве между жизнью и смертью есть промежуток?

— Еще какой! Целая пропасть. Только некоторые пролетают над ней незаметно, а другие спотыкаются и лежат на дне бесконечно долго. Идем!

Они поплыли вдоль потолочного плинтуса по длинному коридору с множеством дверей и остановились у палаты 261. Зара непонятно как оказалась внутри и позвала:

— Эй, кролик, сочись в замочную скважину, пока не умеешь проходить стены.

«Какой-то Льюис Кэрролл», — подумал Саня и попытался прошмыгнуть в то, что она называла скважиной.

— Да тут все замуровано! — возмутился он. — Двери открываются пластиковой картой!

— Вот тупой, ну спустись к щели на полу!

И правда, щель была огромной, и Саню буквально втянуло туда сквозняком. На кровати, весь в трубках и датчиках, лежал человек, совсем не похожий на ангела. Шрамированное, обожженное солнцем лицо, опущенные веки, синюшные губы. С херувимом его роднили разве что светлые, как у девчонки, завитки волос, прилипшие ко лбу и шее.

— Правда он прекрасен? — спросила Зара.

— Мужик как мужик, чо прекрасного?

— Когда он спит, я целую его в губы. Знал бы ты, какие они нежные…

— Тьфу, гадость, — передернулся Саня.

— А когда он открывает глаза, то они голубые, как горные озера. Он смотрит на меня и тихо спрашивает: «Ты — смерть?» А я смеюсь: «Нет, я Зара, твоя соседка!»

— А чо он умирает? Сколько ему?

— Тридцать один. В юности подцепил инфекционный эндокардит. Прикурил бычок после зэка. И вот теперь, спустя пятнадцать лет, такое серьезное осложнение.

— Откуда ты все знаешь? — спросил Саня.

— Да я лежу здесь уже год. Пошли ко мне в палату, соседняя дверь.

Следующая комната поразила Саню гораздо больше: на стенах висели пестрые ковры, подоконники были уставлены расписанными кувшинами и золотыми кубками. С тумбочек и столиков свисали гроздьями куклы, мягкие игрушки, бусы, ленты. На единственной кровати, больше похожей на могилу Нуреева в Сент-Женевьев-де-Буа, покоилась восточная дева: с прозрачной кожей, огромными черными ресницами, безупречными бровями вразлет и абсолютно бескровным ртом. Рядом с ней на хромированной тележке стоял огромный, дробящий тишину насос. К нему из-под нижних ребер красавицы, разорвав белизну пластырей и бинтов, тянулись кровавые трубки от искусственного левого желудочка, который был внедрен прямо в сердце. Аппарат с упорством живого органа гонял по телу кровь, продляя мнимую жизнь. С каждым его механическим ударом на белом девичьем виске извилистая вена то набухала синим червяком, то безжизненно спадала, сливаясь с кожей. Рядом с красавицей сидела почерневшая, почти одного цвета с хиджабом, мать и держала ее за руку. Видно было, что в этой позе прошли недели, месяцы, годы, и живая некогда женщина переродилась в каменную скорбящую скульптуру. Саня почти вплотную подплыл к лицу и приложился губами ко лбу Шемаханской царицы.

— Вот это реальный ангел, неземная красота! — прошептал он.

— Это и есть я, — скромно потупилась Зара.

— Что с тобой случилось?

— Врожденный порок сердца. В детстве никто и не знал. А как исполнилось пятнадцать, начала уставать, задыхаться. Однажды мыла пол, да так и упала с тряпкой в руках. Сначала лежала в больницах Грозного, потом папа перевез в Москву. Решили, оперировать бесполезно, только пересадка сердца. Отправили к Гринвичу, светиле. Гринвич сказал, очень редкая кровь, нужно чтобы порядка пятидесяти показателей сошлось, будем ждать донора. А пока на искусственном сердце. Но донора все нет и нет. А ресурсы организма истощаются… А это мамочка моя. Совсем отчаялась. Отец припер Гринвича к стене: за каждый день ее жизни плачу тебе месячную зарплату! Вот они меня и поддерживают. Смотри, сколько про это написано! А сколько передач снято!

Саня увидел стопку разбросанных газет и журналов с пафосными заголовками: «Зара будет жить!» «Заре Хариповой пересадят живое сердце», «Зара встретит старость счастливой». На погасшем экране смартфона засветилась картинка.

— Сейчас покажу тебе сюжет, который про меня сняли! — сказала она.

Телефон включился, отмотал какое-то видео и остановился на рекламе. Погасшая мать только вздрогнула плечами и даже не удивилась внезапному резкому звуку. Видно, дочь, лежащая в коме, давно шалила по мелочам. В итоге на экране возникла бойкая корреспондентка с микрофоном и радостно сообщила в кадре: «Еще пять лет назад о такой операции невозможно было и подумать. Людей с пороком сердца, как у Зары Хариповой, ждал печальный конец. Но сегодня Родион Гринвич, кардиохирург с мировым именем, планирует немыслимую по сложности операцию — пересадку сердца. Зара ждет донора, а ее мама — будущих внуков. „Что вы чувствуете, Зара?“» — Репортерша направила микрофон к бледной красавице, прикованной к компрессору. «У меня все хорошо, я буду жить», — заученно отвечала девушка с сильным акцентом. «У нее прекрасные перспективы!» — заверял Гринвич, открывая в улыбке зубы, белизна которых соперничала с крахмальным халатом.

— Да это же Светка! — заорал Саня. — Светка, курва, из-за нее я здесь оказался!

— Светка, Людка, Анька, — вздохнула Зара, — их было много поначалу. А теперь никто не зовет журналистов. Зара-то умирает! Да и вообще, знаешь, сколько приезжает прессы