Тут увидел, что сцена пуста. Что на ней никого нет. И вообще не было.

Он прекратил хлопать, и в зале повисла тишина.

Наконец из-за кулис вышел его отец. Встал перед публикой.

— Примите, пожалуйста, мои извинения, — сказал он. — Это был величайший провал, какой я даже представить себе не мог. Уверен, все мы ждали, что так и случится. Встань, Эдгар. — Отец в первый раз посмотрел на него. — Встань, пожалуйста.

Кастенбаум нехотя поднялся. Он обернулся, посмотрел в зал, на публику и увидел, что у всех только один глаз, как у циклопа, посреди лба.

— Поприветствуем же аплодисментами человека, ответственного за это фиаско, — сказал его отец. — Моего сына.

И он принялся хлопать. Но никто не поддержал его; одноглазая публика, оставаясь неподвижной, смотрела на Кастенбаума, словно пытаясь разрешить загадку, как человеку удалось в одиночку стать столь грандиозным неудачником. Отец продолжал хлопать до тех пор, пока Кастенбауму стало невыносимо слышать его. Он достал из кармана нож и метнул в него, целясь прямо в сердце. Отец перестал хлопать и спокойно смотрел на летящий в него нож. Но Кастенбаум затаил дыхание. Одноглазая публика тоже. Они смотрели, как летит нож, словно в замедленной съемке, и все одновременно вздохнули, когда он достиг цели.

Но он пролетел сквозь отца, как если б тот был облаком пыли, и, не причинив ему вреда, упал на пол позади него. Публика разразилась аплодисментами, а отец раскланялся. Подмигнул сыну и тихо, так что только Эдгар мог слышать, сказал:

— Вот как это делается.

* * *

Когда вечером люди начали заполнять театр, Кастенбаум невольно заглядывал им в лица — удостовериться, что у каждого по два глаза; он уже во всем сомневался. Хотя у одного была повязка на глазу — потерял на войне, объяснил тот, когда Кастенбаум остановил его.

Но Кастенбаум был в полной растерянности. Он даже не был уверен в том, кто он такой. Он больше не видел в себе самоуверенного и бойкого бизнесмена, который перехватил на пристани Генри Уокера. Весь его задор пропал. Понимание, что все его надежды и замыслы — все его будущее — зависят от успеха или провала одного-единственного представления, обрушилось на него тяжким грузом. Дыхание стеснилось, голова закружилась, и он вынужден был сесть. Он хотел увидеть, как придет его отец. Тот пообещал прийти, но при этом в его голосе звучало сомнение. «Никогда не увлекался магическими представлениями. Твоя бабка под их влиянием стала спириткой. Каждую пятницу устраивала сеанс. Таких болтливых типов, как мертвецы, вряд ли найдешь».

Эдди так и не увидел его.

* * *

Появление Генри никак не было обставлено: ни музыки, ни прожекторов, ни тумана. Ровно в семь свет внезапно погас, и мгновение спустя он вышел на сцену. Кастенбаум вынужден был согласиться, что Генри выглядел потрясающе — истинный Великий Маг, каковым он считал себя. И лицо какое надо: такое внушительное и серьезное, притягательное и красивое. В нем не было ни намека на страх, или по крайней мере он не показывал его: Кастенбаум-то знал, какой страх он испытывает внутренне.

Когда аплодисменты смолкли и воцарилась тишина, Генри заговорил.

— Искусство иллюзии, — сказал он, и его голос был слышен в самых дальних рядах, — это занимательное развлечение.

При этих словах из его пустой ладони выпорхнул голубь и, пролетая над передними рядами, рассыпался сверкающей золотой пылью, которая, как снег, опустилась на головы самых богатых зрителей.

— Мы могли бы весь вечер развлекаться подобными вещами.

Он сделал шаг в сторону, и за ним открылись еще два Генри, сделал еще шаг, и к ним добавился третий. Щелкнул пальцами, и его подобия исчезли. Кастенбаум мог поклясться, что все до единого в зале охнули. Должно быть, он использовал зеркала; у Генри их было много. Но что, собственно говоря, было известно Кастенбауму? Благодаря Генри — ничего.

— Есть магия более великая, — сказал Генри. — И мы знаем, что это за магия. Это — магия любви.

Медленно разгоравшийся луч прорезал темноту, высветив Марианну Ла Флёр в другом конце сцены. Одиноко стоящая вдали от Генри, она походила на призрак в своем белом одеянии. Генри выглядел идеальным магом, но она ничем не напоминала ассистентку. В душе Кастенбаума начали таять последние остатки надежды. В этот миг он понял: что бы ни ожидала увидеть публика, каких только чудес, — ее ожидания не сбудутся.

— Любовь, — сказал Генри, сделав шаг к Марианне, которая, казалось, вовсе не замечала его. — Если бы только знать ее тайну! Потому что, конечно же, любовь — это обман, иллюзия. Может ли что-нибудь столь могущественное, столь непостижимое, столь обманчивое вообще быть реальным?

Генри извлек из ниоткуда розу — старый трюк, вряд ли достойный исполнения. Но потом, словно ловя бабочек, стал другой рукой хватать воздух, и каждый раз в ней оказывалась новая роза, пока не собрался букет в дюжину цветков.

— Любовь должна быть реальна. Потому что в ином случае ранит слишком сильно.

Зрители в первых рядах первыми увидели это — кровь, капавшую с ладоней Генри. Женщины заслонили руками глаза. Публика в дальних рядах подалась вперед, чтобы удостовериться — нет, зрение их не обманывало.

Кастенбаум затаил дыхание.

— Шипы, — объяснил Генри.

А красные капли падали на сцену. Каждая капля, упав, превращалась в крохотное облачко тумана. Потом они все соединились, образовав рисунок сердца. Генри дунул на него, и туманное облачко поплыло через сцену к Марианне и, подплыв к ней, растаяло. А розы в его руке обратились в пыль.

Кастенбаум следил за Марианной. Она едва обращала внимание на плывущее к ней сердце, а когда оно растаяло, лишь пожала плечами, если вообще можно так сказать об этом ее почти незаметном движении. Какую, черт возьми, ассистентку она взялась изображать из себя? Она не делала абсолютно ничего. Это, конечно, была идея, сообразил Кастенбаум. Но зачем? Генри не обманул: он нарушал все существующие и когда-либо существовавшие первые правила шоу-бизнеса, любое первое правило, какое он мог придумать или даже установить. И где реквизит, на который он потратил столько денег? Где зеркальный столик и машина призраков? Где колесо смерти?! Он потратил несколько недель на то, чтобы разыскать одно такое, и две сотни долларов, чтобы доставить его пароходом. Полный надежд, он провел ночь перед прибытием корабля Генри, выпивая в одиночестве, крутя колесо смерти и меча длинные серебряные ножи, входившие в комплект. У него отлично получалось, на его собственный взгляд. Он не мог ждать, пока Генри, настоящий артист, покажет, на что способен. В одной из историй, которая попала в «Гералд трибюн», рассказывалось, как однажды ночью Генри расправился с тремя немцами одним броском ножа. Сейчас Эдди воспринимал отсутствие колеса как оскорбление. Это злило и огорчало его. Он все ниже сползал на стуле.

Генри смотрел через всю сцену на Марианну, которая продолжала игнорировать его и, казалось, вообще не сознавала, что находится на сцене и что сотни людей смотрят на нее, ожидая, чтобы она сделала хоть что-нибудь. Публика привыкла к тому, что ассистентка — это очаровательная девушка, миловидная, пикантная, с соблазнительными бюстом и ножками. Про Марианну же трудно было сказать, есть ли у нее вообще тело под ее призрачно-белым одеянием. А если и есть, то кому захочется его увидеть?! Генри так поставил свет, что она казалась даже более хрупкой и серой, чем обычно, круги под глазами — темней, будто, подобно Чеширскому коту, она вот-вот растает в воздухе. Но вместо улыбки после нее останутся эти круги.