— Любовь, — сказал он, — побеждает все.

Потом повернулся, торжествующе вскинул руки. И — вот — явилась она.

Марианна Ла Флёр была жива.

Она подошла — подплыла — к нему и встала рядом. Он взял ее за руку.

И поцеловал ее. Не просто прикоснулся губами к губам. Его поцелуй на сцене «Эмпориума» перед пятью сотнями зрителей побил все рекорды.

На другое утро «Таймс» писала, что половина зрительниц в зале упала в обморок; Кастенбаум знал, что это огромное преувеличение. Однако он собственными глазами видел, что было довольно много тех, кто повалился, как безвольные марионетки, одних подхватили мужья, другие исчезли в проходах между рядами кресел. Кастенбаум сам почувствовал, как сердце у него остановилось. Вся жизнь промелькнула у него перед глазами, но это длилось лишь мгновение.

Генри вернул Марианну Ла Флёр к жизни.

* * *

Мне надо было бросить курить, когда засохла правая рука. Я знала, что к тому все идет (левая уже приклеилась к туловищу), и поэтому постаралась поместить правую так, чтобы она лежала у меня на коленях и казалась живой и гибкой. Мне ее подвязали жокейским поясом, и в таком положении она была у меня и днем и ночью. Но тело рассудило иначе. Рука вытянулась вперед, а ладонь приоткрылась, словно протянутая для пожатия; за четвертак люди могут ее пожать. А за второй — только зажечь спичку о ногу Женщины-Аллигатора. Пожать мне руку — это самое популярное из дополнительных развлечений, которые мы предлагаем.

Мне надо было бросить курить тогда, но я не бросила. У Ника, нашего рабочего сцены, есть сын, который еще слишком мал, чтобы помогать отцу, так вот теперь, когда Генри пропал, он все делает для меня. Ему только семь лет. У него очки с толстыми стеклами и челка, на дюйм короче, чем нужно. Он прикуривает для меня сигареты и подносит мне к губам. Он не слишком разговорчив, и это хорошо.

Но Генри, когда еще был с нами, любил делать это. И при этом говорил не умолкая; для этого я и была ему нужна. Он закуривал сигарету, делал затяжку, а потом передавал мне; я затягивалась, потом снова он. Мы курили ее вместе, как это иногда делают влюбленные. Сам он не курил, но умел пустить кольца, потом послать сквозь них стрелу, а в заключение собрать весь дым в ладонь и превратить его в новую сигарету, что меня всегда смешило. Мое участие в этом фокусе состояло в том, что я вообще не курила. Дым выползал из моего рта и застилал мое лицо, как вуаль. Потом Генри отдувал его. Я чувствовала его дыхание на лице, его губы были рядом с моими, как у влюбленных.

* * *

В последующие дни в городе почти ни о чем другом не говорили, как только о воскрешении Марианны Ла Флёр. Женщина умерла и была возвращена к жизни. Когда происходит такое, мыслимо ли говорить еще о чем-то? Как бывает при всех небывалых событиях, даже те, кто не присутствовал на представлении, могли рассказать о нем так, будто видели его собственными глазами от начала до конца. Не было газеты, которая бы не написала о Марианне, и, как об Амелии Эрхарт[20]почти девять лет назад, все только о ней и говорили. Известный спирит утверждал, что обморок большого числа зрительниц можно объяснить тем, что у них была отнята «небольшая доля» жизненной энергии и передана Марианне Ла Флёр. Репортеры попытались раскопать что-нибудь о ее прошлом, но только и узнали, что прошлого у нее нет. Даже Генри Уокер, ставший знаменитым во время войны, до нее как будто не существовал. Обоих окружала полная тайна, лишь подогревавшая интерес к ним.

Что до Кастенбаума, то он был в восторге. О такой рекламе можно было только мечтать. Ему казалось, что боги следили за ним и, едва возникла угроза катастрофы, спасли его и дали все, чего он желал. Он ощутил себя новым человеком; больше того, он наконец почувствовал себя фигурой. Он положил все яйца в одну корзину, и они не разбились. Наоборот — они превратились в золотые. Он сам превратился в золотого парня. Навестив отца на следующее же утро, он держался с ним на равных. Люди это тоже заметили. Как он вел себя, какой упругой стала его походка. Он даже, по собственному мнению, похорошел. Прежний коротышка с опущенными плечами, неудачник Кастенбаум умер. В жизни ему не доводилось быть так близко к прекрасным женщинам, как теперь, когда у него брали интервью об ассистентке Генри, и в смелых фантазиях он видел себя с каждой из них. Да что там фантазии! Теперь эти женщины больше не казались ему недоступными. Он чувствовал, что может заполучить любую, какую пожелает. Шагая по улице новой подпрыгивающей и размашистой походкой, привлекающей внимание прохожих, он говорил себе: «Вот для чего мы живем: чтобы чувствовать себя так».

Он открыл тайну существования. Эта тайна заключалась в успехе.

На другой день после шоу он дал Генри отоспаться. Тот, должно быть, был без сил. Генри и Марианна Ла Флёр исчезли сразу после представления; и публика не вызывала их долгими аплодисментами. Она была слишком потрясена; и произошедшее словно было несовместимо с аплодисментами, словно они принижали его. Кастенбаум надеялся, что Генри не воспринял это неправильно.

Но Генри как будто был в прекрасном настроении. Когда Кастенбаум пришел к нему около одиннадцати утра, Генри был в темно-синем шелковом халате и пил кофе. Шторы были задернуты. Такое впечатление, что ночь еще не кончилась. Марианны нигде не было видно.

— Где она? — поинтересовался Кастенбаум. — Наша маленькая старлетка.

— Спит, — ответил Генри. — После того, через что она прошла вчера, может, весь день проспит.

— Думаю, на самом деле ей это далось легче, чем всем нам. В действительности все сделал ты. Я сам умирал, пока ты не закончил номер. Мои поздравления, Генри.

И Кастенбаум стиснул его в объятиях. И почувствовал себя несколько неловко: Генри не ответил на его объятие. Кастенбаума поразило, каким тот был безучастным. Глядя на друга (глаза уже привыкли к полутьме), Кастенбаум пытался вспомнить, каким Генри был всего день назад. Он выглядел постаревшим на двадцать лет, в лице ни кровинки, а глаза — когда-то такие лучистые, такие зеленые — тусклые и серые.

И голос его, когда он говорил, дрожал.

— Думаю, представление прошло хорошо. С учетом всего.

— Хорошо? Не просто хорошо, а потрясающе! Ты был прав, что ничего не говорил мне, иначе я бы абсолютно сошел с ума. Но ты справился, и отныне я никогда не усомнюсь в тебе, дружище. Никогда.

— Приятно знать, что тебе понравилось.

— Но теперь ты должен рассказать мне.

Генри посмотрел на него:

— Что рассказать?

— Как ты это сделал, Генри. Я должен знать. Просвети меня. Я ж пришел не на твою красивую физиономию полюбоваться.

Генри отвернулся:

— Не спрашивай.

— Как я могу не спрашивать? Все в Нью-Йорке хотят это знать. Ты, конечно, им не расскажешь — и я тоже, — но мне, как твоему импресарио, другу и уж не знаю, кому еще, ты просто обязан рассказать. Не успокоюсь, пока не узнаю.