Рассветовское кладбище прилегало к трассе М4, на карте оно обозначалось крестиками. Российские кладбища очень сильно отличаются от тех, что вы обычно видите в кино. Это в фильмах про вампиров вам покажут опрятные, стриженые газоны и благородные, неброские камни и кресты или же склепы в готическом стиле, похожие на мавзолеи, украшенные барельефами и скульптурными композициями. В российской же глубинке кладбища не такие – здесь они больше напоминают свалку металлолома и пластиковых цветов. Могильных плит тут почти нет, и все вокруг утыкано полусгнившими деревянными крестами с портретами усопших; кто побогаче, у тех надгробия из металла. А еще оградки. На всех российских кладбищах у каждой могилы есть оградка, такой, знаете, маленький бессмысленный заборчик. У всех этих оградок есть одно общее свойство – они бесконечно уродливы. Даже те, что красивы, все равно уродливы. И если бы меня когда-нибудь спросили, что именно я хотел бы изменить в русском менталитете, какую именно черту характера я бы извлек из нашей национальной ДНК, я бы ответил: одержимость долбаными заборами. Русский заборный психоз особенно остро чувствуется здесь, на кладбище, где даже после смерти люди все равно пытаются отгородиться друг от друга[7].

На краю кладбища, под сенью ив располагалась небольшая деревянная каморка – хижина гробовщика. Этот человек выполнял сразу две функции: сторожил кладбище от мародеров (меня всегда волновал вопрос: что именно люди воруют на кладбищах? Оградки?), а также продавал всем желающим свободные места.

Его прозвали Хирон. Мы, школьники, естественно, не знали, что это отсылка к греческой мифологии, – мы были уверены, что это ругательство, образованное от слова «хер».

Хирон сидел на ступеньках своей покосившейся хижины и белыми нитками зашивал сапог – точнее, пришивал отвалившуюся подошву. Это выглядело довольно странно, даже жутко: в одной руке иголка с ниткой, на другую надет сапог.

Мы остановились прямо на пороге. Он перестал орудовать иголкой и посмотрел на нас. Старик с бородой, похожей на банный веник, в широкополой шляпе. Лицо, покрытое глубокими морщинами, напоминает фотографию пустыни с высоты птичьего полета. Ноги босые, пальцы огромные, толстые – как будто по пять больших пальцев на каждой ноге, и ногти как листовое железо; чтобы состричь такие, нужна циркулярная пила как минимум.

Грек хотел обратиться к нему, но запнулся, и я сразу понял, в чем дело – мы не знали его имени. Никто не знал. Не могли же мы сказать: «Здравствуйте, Хирон, нам нужна ваша помощь».

– Мы хотели у вас кое-что спросить, – пробормотал я.

Секунд семь он переводил взгляд с меня на Грека и обратно, потом вернулся к своему сапогу – быстрыми, ловкими стежками зашивал его раззявленную «пасть».

Мы с Греком переглянулись.

– Это очень важно, – неуверенно сказал я.

Но старик словно забыл про нас.

– Эй! – вдруг крикнул Грек. – Вы нас слышите-нет?!

– Че ты орешь? – Старик сморщился, словно от мигрени. – Слышу я. Вишь, делом занят? Дай сапог зашить-то, епта.

Через пару минут, закончив, он перекусил нить и, кряхтя, натянул сапог на свою гигантскую ногу.

– Чо надо?

– Камень. Тут должен быть надгробный камень. С числами. Отведите нас к нему.

– Это кладбище, тут все камни с числами. Годы жизни – это и есть числа, а?

– Нет, этот особенный. На нем только четыре числа: 1, 2, 4, 5.

Старик, щурясь, посмотрел на меня – он явно знал, о чем мы говорим.

– Тут ведь раньше были мельницы, правильно? На этом месте?

Хирон почесал щеку ногтями – звук был такой, словно кто-то сдирает кору с дерева.

– Так-то да. Ну, идемте, чо.

Мы шли за ним – на север, вдоль лесополосы, вдоль трассы М4, где, проезжая мимо, грохотали фуры. Дойдя до края кладбища, старик указал на холм – и мы увидели большой, бесформенный надгробный камень. Он располагался чуть вдалеке от основного массива кладбища, и даже шум дороги здесь был почти неслышен. Не было ни оградки, ни цветов, – только трава и этот огромный булыжник.

Мы подошли поближе, я протянул руку и провел пальцами по гравировке. По спине – мурашки, как ледяной водой окропили. Это был он, тот самый камень – именно здесь оказался Егор в ту ночь – 1245.

– Это эпитафия.

* * *

До дома Косаря мы бежали со всех ног. Еще издалека я заметил, что клетка Фарадея пуста. Я чуть притормозил и схватил Грека за руку.

– Смотри.

Он тяжело дышал.

– Чего?

– Собака. Ее нет.

Чуть отдышавшись, мы снова кинулись вперед. И чем ближе мы были к дому, тем тревожней становилось на душе.

– Дверь. – Грек показал пальцем. – Дверь открыта. Что-то не так.

Ну вот, подумал я, сейчас заглянем внутрь и увидим там мертвого, уже давно окоченевшего старика. Такое всегда бывает в кино: стоит героям вплотную подобраться к разгадке, как – бац! – и вместо ответа автор сценария подбрасывает им окоченевший труп, а дальше – затемнение и надпись на экране: «Продолжение следует…» Ненавижу такое.

Но труп мы не нашли. Мы вообще ничего не нашли. Дом был пуст. Самую старую, нетранспортабельную мебель оставили, все остальное вывезли к чертям. На потолке – голые провода, торчат, ветвятся, словно корни электрического дерева, растущего где-то на крыше или на чердаке. В зале – только диван и кресло. Грек бегал по дому, открывал двери, заглядывал в кладовки – зачем? – словно надеялся, что старик никуда не уехал, а просто решил подшутить над нами, поиграть в прятки, сидит тут где-нибудь в шкафу или под диваном и хихикает в ладонь, давится от смеха: «Э, как я вас разыграл».

Диван заскрипел пружинами, когда я сел.

– Нет, нет, нет, нет, нет…

Грек, кажется, делал уже второй или третий круг по дому. Он хлопал дверями с такой силой, что с потолка то и дело осыпалась штукатурка. Я ждал, когда он угомонится, еще раз оглядел пустую комнату и вдруг увидел в углу камень, прямо возле порога. Тот самый – серый обломок, фрагмент Берлинской стены. Неужели он просто оставил его здесь? Нет, не может быть такого. Наверно, камень просто выпал из сумки, из дырки в дне. Не мог же старик просто так бросить здесь такую важную штуковину?