— Нет, списывал на переутомление. Днём — учёба, потом работа, ночью — клубы. Недосыпал…

— Распирающие интенсивные головные боли беспокоили?

— Да… Тоже на переутомление списывал — работаю много.

Доктор покачал головой.

— Смена настроения? Апатичность и безынициативность, необоснованная радость и эйфория? Самодовольство, агрессивность? Депрессивность и панические атаки? Возможно, судороги и беспричинный смех?

— Прямо мой психологический портрет… — я попытался улыбнуться. — Эмоциональные качели имеют место быть. А агрессивный я был всегда, подростком особенно.

— Рвота без видимой причины?

— Да, бывала…

— Завтра операция…

Я боялся. Опухоль поселилась в гипоталамусе — центре, отвечающем за всё, что чувствует человек: голод и жажда, сон, терморегуляция, страх и ярость, половое поведение… Эта очень маленькая часть мозга, величиной с миндаль, по сути, пульт управления человеком. И он у меня основательно забарахлил.

— Всё будет отлично, Ник…

* * *

Отлично не было. Гамартома, как выяснилось после обстоятельной беседы с отцом, оказалась дамой почтенного возраста. Опасное образование появилось, когда я был ребёнком. Мне провели курс гормонального лечения, понаблюдали и сняли с учёта.

Но раннее половое развитие — следствие опухоли гипоталамуса — сыграло со мной злую шутку, когда в двенадцать лет я увидел голую мать, самозабвенно отсасывающую своему водителю в родительской спальне. В тот момент сильный стресс снова запустил процесс деления клеток опухоли, а сильное половое возбуждение победило шок, сублимировав мощные негативные эмоции в наслаждение от мастурбации.

Джейк в этом видел шанс исцелить меня. Он говорил, что мне нужен «обратный стресс». Или просто найти свою нимфоманку.

В этот раз опухоль усмиряли радиохирургическим методом. Но результат у такого лечения не быстрый, опухоль уменьшилась в размерах на девяносто процентов в течение года.

И это был тяжёлый год. Рассел не давал мне скатиться в депрессию, буквально таскал меня на осмотры, выносил перепады моего настроения от полного нежелания жить до зверской ярости. Он злил меня, веселил, развлекал, водил гулять и, бывало, кормил и поил с ложки — что угодно, лишь бы я выбросил из головы навзчивую идею покончить с собой. Я помнил тот уютный белёсый туман.

Там ничего не болит.

Там ничего не хочется.

Он — тогда молодой специалист — отказался от приглашения работать в известном медицинском центре Лос-Анджелеса, и вместе с Экеном и Маури они буквально вытащили меня из депрессии. Постепенно я пришёл в себя, гамартома замерла, а отец открыл клинику для Расса и напичкал её новейшим оборудованием.

Друг отказался от подарка, но согласился работать в клинике врачом. Лишь через семь лет он стал ею руководить.

Расс знал обо мне все. Каким только он меня не видел… Даже когда я тягал штангу и лишканул с весом, да так, что вывалилась кишка, он сидел и вправлял её сантиметр за сантиметром.

— Расс, теперь ты просто обязан на мне жениться, — стонал я, лёжа кверху голой задницей на его коленях.

Он задумчиво согласился:

— Я об этом же подумал. Детей у нас, конечно, не получится, но оно и к лучшему…

Она меня строчила…

Хотела ли я его? Странный вопрос, если он сам же и оставил меня на пике возбуждения, не позволив кончить, а потом весь вечер не упускал случая поддержать во мне этот голод. Да, я хотела Никиту.

То, что он сам размазал по моему лицу крем, было так интимно и доверительно, что в груди защемило от нежности к нему. Хотелось сбросить сорочку и почувствовать его мощное тело кожей, прильнуть к нему и наполниться им, ощутить твёрдость и движение внутри себя.

В мыслях проносились образы, как мы займёмся сексом, когда все уйдут. Спорт и алкоголь расковали меня. В спорте невозможно быть неискренним, любое движение — откровенность, естественность.

Добрый смех над моей неловкостью, добродушное подтрунивание друг над другом, радость победы и понимание, что противники поддаются, потому что видят во мне женщину, но не слабого игрока — всё это волновало, возбуждало и радовало.

Я вдруг поняла, что Теренс и Рассел безоговорочно считают нас с Никитой парой. Только он мог подхватить меня на руки и закружить, уткнуться в мои волосы, вытереть с губ соус или даже собрать его ртом и облизнуться, закрыв глаза от удовольствия.

И теперь он спрашивал, хочу ли я его? Да! И ещё я хотела рассмотреть его всего, всего потрогать. Доставить ему удовольствие и сделать это так нежно, чтобы он почувствовал ко мне то же самое — как щемило моё сердце от одного взгляда на него.

— Я хочу сделать тебе массаж… Хочешь? Правда, я та ещё умелица…

— Давай! У меня и масло где-то было. Сейчас принесу.

— Не надо, — поспешно остановила, схватив за руку поднявшегося мужчину, — у меня есть.

Я быстро поднялась и вошла в ванную за маслом, которое делала сама. Его лёгкая фактура и аромат скошенной травы с ноткой сибирской пихты мне очень нравился, но мне не подходил совершенно, а вот Никите…

Русский! Это почему-то очень волнительно! Само слово необычно, ведь никто не скажет «американский человек» или «немецкий», «афроамериканский», а вот «русский человек» — это что-то… необъятное… непостижимое… душевное… и несгибаемое. Да. Никита такой и есть.

Я поняла, что его невозможно изменить, его нужно принять вот такого — целиком и полностью. Он даже двигался слегка вразвалочку, неторопливо, как тот известный образ огромного бурого медведя — матёрый и смертельно опасный, но если приручить…

Нет, не плюшевый мишка. Он не изменится, даже если его приручить. Он просто возьмёт под свою защиту, будет крепко держать когтями и согревать своим теплом.

С Никитой что-то творилось. Он смотрел на меня то со жгущей злостью, то так ласкал шёлковым взглядом, что мурашки дыбили кожу, и низ живота сводило судорогой предвкушения.

Когда он набросился на меня в спальне неожиданно, безумно, не понимая, что творит, я не боялась его. Его грубые толчки и отчаянный рык, похожий на призыв о помощи, захлестнули меня желанием спасти его, не зная от чего.

Я просто расслабилась, целовала его закрытые глаза, заливавшиеся потом, его губы, сжатые в тонкую линию, побелевшие от напряжения и твёрдые, гладила его закаменевшие мышцы и подавалась ему навстречу, понимая, что он насиловал меня. Невольно. Яростно. Больно. Я, наверное, ненормальная — чувствовала к нему только нежность…

Но кончить не смогла — тело будто заклинило на диком возбуждении, не позволяя разрядиться.