«Генерал Пети всё время не оставлял мысли о проблемах насильно призванных эльзасцев и лотарингцев, находящихся в плену у русских. Но его положение было сложным: он должен был не только попытаться переубедить русских, которые считали этих пленных предателями и французскими фашистами, но и привлечь на свою сторону французское начальство (посольство и Министерство иностранных дел), чтобы добиться от них поддержки… Второй список был уже готов, но русские так и не дали зелёный свет этому освобождению. Тем не менее известно, что руководство Свободной Франции было в курсе нашей ситуации. Главный врач французской военной миссии в Тегеране, который 18 июля 1944 года встречал Пятнадцать сотен, писал в своём рапорте главе кабинета де Голля: “…наконец, многочисленный контингент эльзасцев и лотарингцев всё ещё находится в России. Принимая во внимание суровость русской зимы, было бы хорошо сделать всё возможное, чтобы уменьшить потери от холода и болезней”».

В бараке. Рис. А. Тиама

После окончания военных действий генерала Пети заменил генерал Келлер, который попросил генерала де Голля обратиться с просьбой к Сталину по нашему поводу. Аббат М. Хоффарт писал в Saisons d Alsace (выпуск за лето-осень 1971 года): «…Но то, что генерал де Голль не ответил на просьбу генерала Келлера обратиться к Сталину напрямую в 1945 году и попросить о нашем освобождении, то, что Красный Крест не смог попасть в Тамбов, чтобы спасти выживших, хотя во все другие французские лагеря они попали, — вот факты, которые мы и сегодня не можем объяснить. К счастью, раньше мы этого не знали!»

Со своей стороны, я думаю, что нашу драматическую ситуацию надо рассматривать в контексте событий, происходивших во всём мире, — не для того, чтобы найти оправдания или извинения, но для того, чтобы объяснить, понять, что же всё-таки произошло. В 1944–1945 годах война, охватившая весь мир, достигла кульминации и вынудила русских и западных союзников решать крайне сложные проблемы. Их главной задачей было как можно быстрее победить в этой войне, поскольку Германия, хотя и понёсшая тяжёлые потери, всё ещё не была поставлена на колени. Речь шла о том, чтобы согласовать военные усилия и подготовиться к будущему разделу зон влияния. И у России, и у Франции была масса других дел, кроме как интенсивно заниматься этими двенадцатью-тринадцатью тысячами эльзасцев и мозельцев, находящихся в плену в Советском Союзе и составлявших в мировом масштабе всего лишь каплю в море. Реальную ответственность за нашу трагедию несут наше правительство, беспечность которого стала причиной нашего поражения в 1940 году, и правительство Виши, которое бросило на произвол судьбы эльзасцев и мозельцев после июня 1940 года.

Некоторые считают, что Советы рассматривали отправку Пятнадцати сотен в Алжир как единичный реверанс одного правительства другому, как «цветочек», который Сталин подарил де Голлю, и что в России было принято окончательное решение о прекращении дальнейшей репатриации военнопленных французов. И здесь возникает вопрос: почему же тогда тысячи насильно призванных продолжали собирать в тамбовском лагере? Это один из тех парадоксов, которые мы можем так часто видеть у русских.

Хотя наша ситуация между июлем 1944 года и августом 1945 года была трагической, надо признать, что концентрация французских военнопленных в одном лагере имела свои положительные стороны, это было меньшее из зол. Если бы мы растворились среди немцев в сотнях лагерей, разбросанных по советской территории в Европе и Азии, с нами было бы то же самое, что и с немцами, которые смогли вернуться домой только через несколько лет после окончания военных действий, да и то если им удалось выжить. Даже пламенные речи политрука, его сознательная или несознательная ложь были для нас спасительными: несмотря на все разочарования, они поддерживали столь необходимую нам надежду на то, что мы всё-таки выживем. Без этой надежды зимой 1944/45 года было бы не три тысячи смертей, а, по крайней мере, в два раза больше.

Вернемся к июлю месяцу 1944 года. Именно с отъезда Пятнадцати сотен в лагере начались настоящие беды, страдания, мучения для более чем десяти тысяч эльзасцев и мозельцев; именно из-за того, что происходило в период с июля 1944-го по август 1945-го, название «Тамбов» обрело свою жуткую репутацию.

Отъезду Пятнадцати сотен сопутствовало ещё одно событие, для нас не менее драматическое: резкое изменение нашего режима питания на следующий же после 7 июля день. Это было как день и ночь. Конец наваристым супам, прощай, отличная kacha! В течение трёх месяцев днём и вечером нам давали отвратительное пойло, называемое рыбным супом, хотя в нём не было ничего рыбного, кроме названия. Это напоминало горячую воду, оставшуюся от мытья посуды, в которой плавали кости, изредка — куски голов, но никогда ни кусочка мяса. Я спрашиваю себя, как это нашим поварам удавалось готовить столь мерзкую бурду, которая воняла так сильно, что на этот раз я поклялся, что вернувшись домой, никогда больше не стану есть рыбу (и держал слово много лет). Единственное правдоподобное объяснение: рядом с нами находился русский учебный военный лагерь, и, вероятно, наш суп готовили из их объедков, прокипячённых в воде.

Вдруг однажды осенью — большой и приятный сюрприз! Больше никакой горячей воды с рыбным запахом, вместо неё — мутноватый суп, в котором плавают маленькие жёлтые кубики, очень вкусные и питательные. Мы решили, что это были кусочки чего-то вроде заварного крема, нарезанного кубиками, из американской помощи, направляемой в Россию. Доказательство этому я видел своими глазами: кусок упаковочного картона, который я взял на кухне, чтобы использовать в качестве нотной бумаги, на котором было написано большими буквами «DRIED WHOLE EGGS» — целые сушёные яйца! Увы, этот роскошный период продолжался всего несколько дней…

Другой тяжёлый период был связан с супом из моркови, вернее, из морковной ботвы, поскольку мы в нём ни разу не нашли ни следа самих овощей. Это был просто отвар без капли жира, полученный путём кипячения листьев. Ботвы в супе было очень много, но проглотить её ни у кого не получалось. Объяснялось это, скорее всего, тем, что в военный лагерь по соседству привозили много овощей — и все листья великодушно отдавали в лагерь для военнопленных.

Время нашего пребывания в лагере № 188 в 1944–1945 годах можно было бы разделить на эры или периоды, так же как это делают специалисты по древней истории. Можно было бы говорить об эре рыбного супа, мимолётном периоде супа из яиц, периоде горохового супа (когда пленные на самом дне котелка находили семь-восемь горошин, плававших в прозрачной жидкости), эре кукурузного супа, о которой я сейчас расскажу, поскольку это отразилось на мне весьма печально.

В одно прекрасное утро, как только мы начали делить хлеб, в бараке раздались восторженные единодушные крики: «Печенье! Мы будем есть печенье!» На деле это оказался кукурузный хлеб, испечённый в виде прямоугольников. Выглядел он прекрасно, но с первого же укуса нас постигло разочарование: он был ужасным на вкус и день ото дня становился всё хуже. Днём и вечером нам давали жёлтый суп из кукурузной муки, достаточно наваристый и чуть менее противного вкуса. В течение нескольких недель нам давали кукурузу утром, днём и вечером! От одного из поваров я узнал, что им привезли мешки с кукурузной мукой, которые до этого хранились в сыром месте, и поэтому их содержимое прокисло и начало плесневеть. Когда хлеб разламывали, оба куска оставались связаны волокнами плесени, а запах был тошнотворным. Через неделю, видя этот хлеб, я умирал от желания вонзить в него зубы, так аппетитно он выглядел, но мой организм сопротивлялся и категорически отказывался глотать эту испорченную пищу. Тогда я думал, что умру от голода рядом с куском хлеба. Именно в этот критический момент, когда я почти сдался и морально, и физически, почти отчаялся, мне посчастливилось пережить один из самых вдохновляющих моментов за всё время плена.