Вследствие отёков, а также из-за холода я несколько раз болел воспалением мочевыводящих путей. По несколько раз за ночь мне приходилось слезать с нар, выходить из барака и бежать по аллее со всей посильной скоростью, благополучно добираться почти до самого пункта назначения, но… увы! Всем известен этот психологический феномен — вы чувствуете сильнейшее желание помочиться; пока вы не можете найти «удобства», вы можете контролировать свою потребность, но когда вы замечаете туалет, соответствующие мышцы расслабляются, и происходит неприятность. Мой организм был настолько ослаблен, что со мной это случалось много раз. В наших условиях подобный досадный случай становился катастрофой. По возвращении в барак я, естественно, не мог лечь обратно и причинить неудобства моим товарищам. Я обращался за помощью к лучшей подруге заключённых — большой кирпичной печке, вместе с другими товарищами по несчастью я прижимался к горячей стенке животом и ногами до тех пор, пока не высушивался полностью.

Но однажды ночью со мной случилась гораздо более досадная неприятность. Зимой 1944/45 года я долгое время страдал от острого поноса, я даже думаю, что это была дизентерия, поскольку я замечал белые следы в фекалиях и испытывал сильную боль. Я никому не говорил об этом из-за боязни попасть в один из лазаретов, служивших для многих моих товарищей воротами на тот свет. Однажды вечером, когда большинство моих соседей ещё не спало, сильная боль в животе не давала мне заснуть. Не в силах терпеть, я спустился с нар и пошёл к выходу. Я не успел сделать и пяти шагов, как произошла катастрофа. Всё, что меня беспокоило, оказалось в моих штанах, и по бараку немедленно распространился невыносимый смрад. Что делать? Тут же раздались раздражённые вопли разбуженных соседей: «Какая вонь! Выведите эту свинью, он нас потравит! Вон, вон!» Ну и красавец же я! Снаружи царил сибирский холод — по крайней мере, минус тридцать. Я вышел и оказался на свежем снегу, выпавшем парой дней раньше. Несмотря на ледяной ветер, обжигавший кожу, я разделся и стал стирать в снегу испачканные вещи одну за другой, а ясный лунный свет служил мне помощником. Одевшись, я вернулся в барак, где оставшийся на моём тряпье снег тут же растаял, и я сразу промок. Я прижался к своей старой и верной подруге-печке и оставался рядом с ней почти до самого утра. И вот чудо! Моему организму, хотя и ослабленному, эта экспедиция почти не повредила — ни кашля, ни бронхита, ни пневмонии! Всего лишь обострение насморка и диареи. Кстати о насморке, которым страдали почти все заключённые. Рискуя шокировать чувствительные души, я должен сказать, что носовых платков у нас давно не было, и мы научились виртуозно сморкаться с помощью большого и указательного пальца. Насморк всегда проявлялся во время еды — особенно если суп был достаточно горячим, что мы особенно ценили. С первой же ложки из носа начинало непрерывно течь, что, однако, никак не влияло на нашу ненасытность и прожорливость.

В нашей унылой жизни в бараках почти не было хороших моментов. Только монотонность, несчастья, безнадёжность. Однако я с удовольствием вспоминаю один вечер, когда уже в темноте я гулял в одиночестве по пустой аллее лагеря. Вдруг, проходя мимо телеги, которая каждый день привозила продукты на кухню, я увидел, как что-то круглое покатилось по земле и остановилось у края дороги. Увидев, что за мной никто не наблюдает, я бросился к этому предмету, который мог быть только чем-то съедобным, и подобрал прекрасную большую свёклу, которую тут же спрятал под шинель. Я вернулся в барак со всей скоростью, на которую были способны мои слабые ноги, и подошёл к своей верной подруге-печке, к счастью, не занятой. Там всегда можно было найти кусок железной проволоки, которую использовали, раскалив докрасна, для проделывания дырок в трубке или для выжигания узоров на свежевырезанных деревянных поделках. Надев свёклу на проволоку, я погрузил её в раскалённый пепел. Через несколько минут я уже пировал этой манной, упавшей не с небес, а с продуктовой телеги. Пир этот я разделил по-братски с одним из моих товарищей, владельцем куска проволоки. Я до сих пор чувствую на языке этот сладостный вкус, хотя весьма вероятно, что сегодня я не смог бы проглотить ни кусочка этой полусырой свёклы пополам с пеплом.

Рис. А. Тиама

Я с нежностью вспоминаю сценки, происходившие в одном из бараков, где мне довелось пожить, — том, где я занимал место на нижнем этаже нар. Каждое утро после раздачи хлеба я в компании нескольких товарищей наслаждался своей жалкой порцией, сидя на нижних нарах и спустив ноги на землю. Мы едим медленно, смакуя каждый кусочек, чтобы как можно дольше растянуть удовольствие, тщательно следим, чтобы не уронить ни крошки. Несколько крошек всё же ускользают от нашего внимания и падают на землю. Тут же одна, две, три, четыре маленькие мышки, недоверчиво поглядывая на нас, навострив ушки, осторожно показываются из-под кроватей. Затем, осмелев, они медленно продвигаются вперёд до самых наших ног, чтобы насладиться неожиданно доставшимся им скудным угощением. Скоро они так привыкли к нам, что даже движения наших ног их не отпугивали. Эти зверушки — такие маленькие, такие доверчивые, привносили чуть-чуть поэзии в наше печальное существование. Для нас они олицетворяли жизнь, надежду, радость. Спасибо, мышки!

Хлеб, которого мы с таким нетерпением ждали каждое утро, становился всё хуже и хуже. Цвет и вкус стали неопределимыми, и никто не мог бы сказать, из чего он был сделан. Точно можно было сказать, что количество воды увеличилось, и при том же весе от шестисот до семисот граммов порции становились всё меньше и меньше и скоро стали гораздо больше напоминать замазку, нежели хлеб. Прибавьте сюда качество супа, который день ото дня становился всё жиже, и вы поймёте, почему мой друг, врач и бывший узник Тамбова, профессор Е. Рёгель, говорит, что наш дневной рацион был как в концлагере, абсолютно недостаточный ни с точки зрения количества, ни по качеству. В нём содержалось не больше тысячи трёхсот сорока калорий в день, тогда как жизненно необходимый минимум составляет тысячу пятьсот калорий.

Голод в Тамбове был постоянным. Он был везде. С первого до последнего дня заключения, с утренней побудки и до вечернего отбоя, в утренних и вечерних снах он не переставал нас преследовать. Самое плохое, что могло случиться с заключённым, — чувство голода переставало его мучить. Это означало, что он оставил борьбу за выживание. «Узник, не испытывающий больше чувства голода, чаще всего был приговорён. Мучения из-за голода были гарантией воли к жизни», — добавляет Е. Рёгель. Другой врач, бывший узник Тамбова, свидетельствует: «Очевидно, что при таком режиме питания, как в тамбовском лагере, физиологическое истощение в очень короткий срок было неизбежным. Рацион позволял дожить лишь до первой же инфекции, принимая во внимание заторможенность физического и психического существования».

Рис. К. Клауса