По прибытии в лагерь молодой (он был младше меня на пять лет) Жак Фритш, для своих — Жанки, узнал, что в таком-то бараке находится его земляк. Какое разочарование постигло его, когда он увидел этого молодого учителя, которого он едва знал, ведь он надеялся встретить старого приятеля! Тем не менее мы стали часто встречаться, и дружба, которая в дальнейшем только крепла, объединила нас сразу и навсегда. Жак был прирождённым мастером и умел работать и по металлу, и по дереву одинаково хорошо. Я бережно храню нож, который он сделал для меня в лагере. Поскольку у Жанки был доступ в мастерскую с абразивными кругами для заточки инструмента, его посетила гениальная мысль: время от времени предлагать поварам на кухне свои услуги по заточке ножей. Таким образом он нашёл средство иногда улучшать свой рацион благодаря небольшим прибавкам, особенно тем, которые он получал на лазаретной кухне, где для больных готовили еду получше. Однажды я увидел, как Жак подходит к моему бараку, пряча что-то под курткой. В то время мне было хуже всего и морально, и физически. Сам страдающий от голода, он вынул из-под куртки целый котелок лапши, который он получил за помощь на лазаретной кухне! И это произошло в один из самых критических моментов нашего пребывания в Тамбове, когда голод убил любое чувство солидарности среди заключённых, когда каждый не думал ни о ком, кроме себя, когда за кусок хлеба отрекались от собственного брата, когда все мы стали братьями-врагами, как это хорошо сказал в своём интервью Камиль Хиртц, страсбургский художник и поэт, бывший узник Тамбова. Чтобы оценить всё значение этого бескорыстного жеста человеческой солидарности, надо пережить это самому. Я буду вечно помнить об этом и буду ему благодарен до конца моих дней.

Раздача хлеба Рис. А. Тиама

Нож, сделанный в лагере другом Шарля Жаком Фритшем

Когда я вернулся в барак после недолгой работы в лазарете, поначалу мои отёки ещё увеличились. Один мой страсбургский приятель, студент-медик, к счастью, смог меня успокоить. Отёки этого типа при нормальном питании и достаточном количестве витаминов исчезают достаточно быстро и не вредят здоровью, поскольку кости и мышцы не страдают, а затрагивается только соединительная ткань. От этого недуга страдали многие десятки наших товарищей. Утром, когда мы вставали, жидкость начинала заполнять ноги: к полудню лодыжек уже не было видно; за ними, в свою очередь, исчезали колени: ноги превращались в слоновьи. При тяжёлых отёках жидкость захватывала даже живот до самого пупка. В это время моим соседом по нарам был один особенно симпатичный молодой страсбуржец, сын известного эльзасского поэта и художника Анри Солвена. Утром, несмотря на всю серьёзность нашего состояния, мы не могли удержаться от смеха, глядя друг на друга: за ночь жидкость из ног перетекала, и головы становились огромными, объём увеличивался практически вдвое, но асимметрично — та сторона, на которой мы спали, была гораздо больше другой! За день жидкость под действием силы тяжести покидала голову и опять раздувала ноги, и ещё до наступления вечера у нас опять были ноги, как у слона, и живот, как у беременной женщины. Мой бедный сосед, к несчастью, через несколько недель умер от истощения в расцвете лет.

Однажды вечером, пытаясь добраться до уборной, я не смог подняться по лестнице на несколько ступенек, чтобы выйти из барака, — настолько мне было тяжело передвигаться, я был почти парализован из-за жидкости, скопившейся в ногах и животе. Мне пришлось позвать товарищей, чтобы они поддержали и подтолкнули меня. Я прекрасно помню, о чём я тогда подумал: «Наверное, таким слабым и зависимым чувствует себя восьмидесятилетний старик!» (Заметим, что я недавно отпраздновал своё 76-летие и всё ещё могу подниматься по лестнице, как молодой!)

До самого конца плена я так и не смог окончательно избавиться от отёков, но моё состояние быстро улучшилось благодаря натуральным лекарствам. Один из врачей лагеря поставил рядом с бараками несколько пустых бочек из-под солярки, которые наполнили водой (той водой, которой в лагере было так мало!). Затем он отправил бригаду относительно трудоспособных заключённых собирать с земли и обрывать с веток сосновые иголки, которые другая бригада должна была порубить как можно мельче, прежде чем положить их в бочки настаиваться. Получался напиток не очень вкусный, но содержащий много витаминов, который нас заставляли пить маленькими дозами по несколько раз в день. С этого момента мой отёк медленно, но верно начал уменьшаться, хотя окончательно так и не исчез.

Эльзасские и лотарингские военнопленные продолжали прибывать в лагерь всё чаще, одни — маленькими группами по двадцать — тридцать человек, другие — отрядами по двести — триста. Некоторые, попавшие в плен недавно, щеголяли завидной физической формой, но подавляющее большинство пленных, которые уже прошли через другие лагеря, условия в которых были зачастую гораздо хуже, чем в Тамбове, были в плачевном состоянии и крайне истощены. Но все они были энергичны, полны надежд и твёрдо верили в скорое возвращение на родину. Нас скоро стало восемьсот, затем тысяча, две, три тысячи, и к началу лета 1945 года количество французов в лагере достигло десяти тысяч!

По прибытии в лагерь все пленные обязательно проходили медицинский осмотр, обычно самый беглый. Чаще всего он состоял в прощупывании тела — мускулов, особенно бицепсов. По результатам этих «исследований» пленных разделяли на три категории.

Objis (общие) — стопроцентно трудоспособные — те, кто хорошо себя чувствуют и у кого ощупывание показало чуть больше, чем кожа да кости. Из них потом будут набирать рабочих в бригады, работающие вне лагеря в колхозах, на стройках, в карьерах.

Семьдесят пять процентов — вторая категория, освобождённые от тяжёлых физических работ, но способные выполнять наряды внутри лагеря.

Convalos (выздоравливающие) — третья категория, в глазах русских не больные (как они могли судить об этом по простому ощупыванию?), но неспособные работать даже внутри лагеря. Как я уже рассказывал, в Курске convalo полагался специальный режим питания с белым хлебом, маслом, сахаром… Здесь, в

Тамбове, не было ничего подобного. Они были просто освобождены от работ и нарядов, и по этой причине их селили в отдельных бараках: № 50 на сто двадцать человек, и № 26, 32 и 46, рассчитанные на двести пятьдесят человек.

За время нашего пребывания в лагере эти осмотры повторялись много раз, но нерегулярно. Я никогда не был достаточно крепким, чтобы попасть в первую категорию objis. Я всё время плавал между семьюдесятью пятью процентами и convalos, каждый раз меняя место жительства, и поэтому пожил, по крайней мере, в пятнадцати разных бараках. Однако мне повезло, и я ни разу не попадал в лазарет, который мы называли «прихожей смерти». Поскольку я ни разу не был признан ob]i, я никогда не выходил из лагеря на работы и могу свидетельствовать только о том, что происходило внутри, за колючей проволокой лагеря.