— Я вас понял, — с горечью произнес Рокоссовский.

— У меня имеются протоколы этих ставок, — продолжал следователь с недоброй усмешкой, — а также показания лиц, уличивших Чайковского в совершении преступлений. Должен вам сказать, что там фигурирует и ваша фамилия. Я предлагаю ознакомиться с этими документами.

— Мне это совсем неинтересно.

— Вот это уж напрасно. Грязнов и Чайковский показали, что вы с ними на заимке, уединившись в тайге, разрабатывали план заговора по установлению военной диктатуры на Дальнем Востоке.

По лицу Рокоссовского пробежала саркастическая улыбка.

— Вот это уж зря, зря смеетесь, вам и в голову не может прийти, насколько все это серьезно.

— Это очередное вранье, — с невозмутимым видом сказал Рокоссовский. — Да, мы были втроем в тайге, но отводили душу на охоте и рыбалке. Кстати, если вам придется побывать в тех краях, сходите в тайгу, полюбуйтесь ею, не пожалеете. — После этих слов он оживился. — А вообще-то, если они говорили и писали о заговоре, то нельзя ли организовать эту встречу, говоря вашим языком, провести очную ставку? Мне хочется посмотреть Чайковскому и Грязнову в глаза.

— К сожалению, Чайковский умер в читинской тюрьме 22 июня 1938 года от остановки сердца.

— Давайте тогда Грязнова.

— Грязнов расстрелян, — произнес Кавун и, отодвинув в сторону дело, закурил сам и угостил сигаретой Рокоссовского. Жадно затянувшись дымом и посмотрев ему в глаза, он как бы между прочим сказал: — Признание — основа доказательства вины.

Рокоссовский заметил, что впервые за время допросов сквозь маску строгого блюстителя «государственных интересов» проглянуло лицо обыкновенного человека.

Кавун потушил сигарету и несколько мягче обычного сказал:

— Не думал я, что вы будете стоять на своем. Твердый вы человек. Откуда вы только свалились на мою голову?

Этот неожиданный поворот в разговоре несколько обескуражил Рокоссовского, и он с сочувствием посмотрел на следователя.

— Что ж, видимо, я не подобрал к вам ключика. Пусть подбирают другие.

— Меня передают другому следователю? — спросил с удивлением Рокоссовский.

— Раз не хотите признаться мне… — пожал плечами Кавун.

— Мне не в чем признаваться: я не виноват.

Следователь вышел из-за стола, выразительно на него посмотрел, протянул ему руку и вызвал конвоиров.

1

О ходе расследования дела Рокоссовского ленинградские органы НКВД постоянно докладывали в Москву. Оттуда требовали: «Это непримиримый враг советского государства. Он должен получить по заслугам. Выжимайте все, что можете».

Кавун был опытным следователем, но не настолько, чтобы «расколоть» Рокоссовского. Поэтому перед последним допросом начальник управления переговорил с Москвой и оттуда получил команду: если в результате допросов не будет результатов и сегодня, то Рокоссовского вечером направить в Москву со всеми материалами дела, с которыми должен прибыть Кавун, чтобы ввести в курс расследования нового следователя.

В тюремном вагоне в сопровождении трех конвоиров Рокоссовский ехал в Москву. В вагоне было холодно: ноги стыли, под потертым солдатским одеялом всю ночь пришлось дрожать.

Рано утром его посадили в «черный ворон», и вскоре он оказался в одиночной камере во внутренней тюрьме на Лубянке.

Камера была похожа на свою родную сестру в «Крестах». Может быть, только меньше размером. Все те же стылые облупленные стены, все то же решетчатое окошко под самым потолком да тусклый, въедливый свет электролампочки, густо покрытой серой пылью.

Вначале Рокоссовскому показалось, что он никуда не переезжал, но, когда принесли завтрак и грубо окрикнули, понял, что это не «Кресты», — в этой тюрьме, видимо свои порядки. Он заметил, что к глазку у двери чаще подходит надзиратель; там они следили за ним реже.

Рокоссовский сел на постель, достал папироску (эти гвоздики выдавали в тюрьме) и закурил. Около часа дня открылась форточка и дежурный выкрикнул:

— Выходи на прогулку!

Выйдя в коридор, Рокоссовский заметил, что на их площадке четыре камеры, в которых сидят тринадцать человек. Значит, одиночная предназначена только ему.

По бесконечным коридорам, обнесенным решетками, по лестницам и переходам их вывели на квадратный мощеный дворик, со всех сторон окруженный стенами пятиэтажных домов. В углу дворика стояла скамья, на которую плюхнулись пять человек, еле державшихся на ногах.

Остальные, в том числе и Рокоссовский, построились в колонну по двое и в течение пятнадцати минут маршировали по мостовой. Дыша свежим воздухом, он поглядывал на клочок голубого неба и прислушивался к вороньему крику, который казался ему теперь более музыкальным, чем соловьиное пение в белорусском лесу под Ратомкой.

Через два дня его вызвали на допрос. Ходить далеко не надо было — кабинет следователя находился в подвале тремя этажами ниже. Наклонить голову и заложить назад руки — так велели идти два дюжих молодца, которые топали один впереди, а другой сзади. Они распахнули настежь дверь и, втолкнув туда Рокоссовского, остановились у порога.

— Будем сейчас работать или попозже?

— Пока свободны, — небрежно кивнул сидящий за столом мужчина лет тридцати пяти. Рядом с ним находился молодой человек.

— Садись! — поднял голову следователь, глянув исподлобья на подследственного.

Присев, Рокоссовский заметил, что новый следователь отличается от Кавуна: он был выше среднего роста и крепок в плечах. Грубое лицо, сплюснутый нос, покрытые рукавами темной рубахи тугие мышцы делали его похожим на боксера полутяжелого веса. Находившийся рядом парень, возможно, практикант, по сравнению со следователем выглядел жидковато.

Кабинет производил мрачное впечатление: окон не было, стены были покрашены в коричневый цвет, над столом горела электролампочка, вмонтированная в плафон, какие часто используются в парилках бань.

— Говорят, ты требуешь к себе культурного обращения? — грубоватым голосом спросил следователь.

— Да, уважаю культурное обращение.

— Хочешь знать, с кем имеешь дело?

— Разумеется, — изучающе посмотрел на следователя Рокоссовский.

— Меня зовут Урнов Михаил Зиновьевич, а это, — он дружески хлопнул по плечу соседа так, что тот пригнулся, — мой помощник — Зяблик Виталий Афанасьевич.

— Спасибо.

— А теперь, уважаемый Зяблик, дай этому джентльмену форму протокола и ручку. И сразу же берем быка за рога. — Он окинул острым взглядом Рокоссовского и с издевкой спросил: — Надеюсь, ты обвинение знаешь?

— Да, знаю.

— Я люблю конкретику.

— Статья 58–1, п. «Б».