Тане же странно было – как это, естественный процесс? Ведь еще неделю назад дед был бодрым, с утра отправлялся по магазинам, пытаясь отыскать хоть что-нибудь на опустевших полках, потом кое-как варганил нехитрый обед, дожидался Таню с работы. И все это под вечное попыхивание папиросой и бормотание себе под нос каких-то забавных куплетов военных лет.

Теперь же дед как будто разом лишился всех сил. Говорил суетившейся вокруг него Тане:

– Я подремлю, чегравка.

И все спал, спал… А Таня часами просиживала рядом с ним – на фабрике удалось взять отпуск за свой счет – и прислушивалась к вырывавшемуся из посиневших губ хриплому дыханию. А однажды не выдержала, задремала – а когда проснулась, дед уже не дышал.

– Тань, – в кухню заглянула Кира. – Тебе помочь чего-нибудь? А то мы с Владкой по домам собираемся.

Таня покачала головой:

– Ничего не надо, спасибо вам, что пришли.

Бытовая суета – готовка для поминок, посуда, уборка после гостей – казалась спасительной. В нее можно было погрузиться и не думать ни о чем. Не чувствовать…

Дверь в прихожей снова хлопнула. А потом в кухню заглянула мать и заговорила ласково:

– Танюша, ты как, бедненькая моя? Совсем умаялась? Иди, доченька, посиди, отдохни.

Таня хотела было отказаться, но затем, выключив воду, прошла в комнату. Миша, очередной материн кавалер, которого той удалось-таки заарканить на постоянной основе, выставив в качестве весомого аргумента в пользу бракосочетания беременный живот, сидел у стола, склонив плешивую голову, и катал по скатерти пробку от винной бутылки. Из соседней комнаты доносились вопли сводного братца, четырехлетнего Женьки.

Таня без сил опустилась в кресло – то самое, в котором сидел в то утро дед – и рассеянно уставилась в темную подпалину на ковре. Ладно, сейчас распрощается с дорогими родственничками, домоет посуду и завалится в кровать. Если повезет, усталость сморит ее, и можно будет забыться сном хотя бы до насморочного мартовского рассвета.

Однако драгоценная семья не спешила покидать ее. Отчим – Тане странно было так называть внезапно образовавшегося в ее уже взрослой жизни незнакомого мужика, однако из песни слова было не выкинуть, – как-то странно, по-птичьи косил на нее глазом. Мать, раздобревшая после второй беременности, суетливо переставляла на столе тарелки, сдвигая на переносице тонкие брови. Таня видела, что та несколько раз поднимала на нее глаза, видимо собираясь что-то сказать, но затем снова сжимала губы и продолжала свои странные манипуляции с посудой.

– Мам, ты что-то хочешь мне сказать? – наконец не выдержала Таня.

Честное слово, у нее совсем не было сил гадать, к чему вела эта непонятная пантомима.

– Видишь ли, доченька… – Мать наконец присела к столу.

Таня удивленно подняла брови. Мать держалась как-то робко, если не сказать заискивающе. Это было непривычно и не сулило ничего хорошего.

– Нам надо что-то решить с квартирой, – продолжала меж тем та. – Ты же помнишь, я поднимала этот вопрос раньше, но твой дед…

– С ним невозможно было ни о чем договориться, – вклинился Миша.

– Будь добр, помолчи, – шикнула на него мать.

Таня откинулась на спинку кресла, а мать подобралась поближе, сжала пухлой рукой ее еще теплые от воды пальцы.

– Ты подумай, зачем тебе одной такие хоромы? Что тебе тут, кроликов разводить? А нас ведь трое в двух комнатах. Женечка растет, ему простор нужен, сама понимаешь.

Таня смотрела на ее взволнованно колыхавшиеся дебелые щеки, на лживые круглые глаза и не могла представить, неужели эта женщина когда-то родила ее, принесла домой, завернутую в байковое одеяло? Неужели она когда-то прикладывала ее к груди, качала на коленях, целовала? Не верилось, не укладывалось в голове. И даже те детские воспоминания о красивой нарядной маме, к которой так хотелось прижаться, прицепиться, рассказать обо всех своих маленьких бедах и огорчениях, казались теперь далекими, фальшивыми. Эта поблекшая располневшая женщина, взволнованно убеждавшая Таню подарить ей дедовскую квартиру, была чужой, абсолютно и безоговорочно.

– Если сейчас прописать сюда Женечку, можно будет разменять квартиру. И мы, вместо нашей двушки, сможем рассчитывать на три или даже четыре комнаты. А ты тоже останешься не в обиде. Подумай, это ведь только справедливо. В конце концов, это квартира моего отца, и Женечка такой же его внук, как и ты!

Словно учуяв, что речь идет о нем, в комнату ворвался братец и принялся с гиканьем носиться вокруг стола.

– Мам, гляди, я паровоз! Чух, – вопил он.

– Женя, уйди отсюда ради бога, – взвилась мать. – Миша, ну что ты сидишь? Ты отец или пустое место? Уйми его!

Отчим вытолкал сорванца в коридор и принялся что-то негромко внушать ему за закрытой дверью. А мать снова обернулась в Тане:

– Танюша, ну что же ты молчишь?

И Таня, сгорбившись, не поднимая глаз, очень спокойно и тихо произнесла:

– Мам, можно задать тебе один вопрос?

– Да, доченька, какой? – мелко закивала Вера.

– Ты что, меня совсем никогда не любила?

– Да как ты можешь так говорить? – суетливо поводя глазами, вскипятилась Вера. – Как же мне тебя не любить? Ты же дочка моя!

– Почему же ты… – медленно, через силу выговорила Таня, – почему же ты вечно меня гнала, выставляла из дома, отправляла к деду, а? Почему же теперь ты хочешь, чтобы я потеряла единственный дом, который был мне родным?

– Ты что такое несешь? – зашлась в крике мать. – Куда это я тебя гнала? Это папаша твой тебя бросил, не нужна ты ему была, хромоногая. А я тебя тянула из последних сил, на одну свою зарплату. К деду выгоняла, ишь, что удумала! А то, что я молодая женщина еще была, мне жизнь свою надо было устраивать, это тебе в голову не приходило? Это надо же, сколько лет молчала, злобу копила, а теперь, значит, прорвало. Лишь бы дедовскую квартиру себе захапать. Да как тебе не стыдно!

Мать, наверное, долго еще могла бы разоряться, если бы из прихожей не показался Миша и не начал шикать на нее:

– Вера! Вера, уймись! Успокойся, Вера, уверен, мы тут можем все решить полюбовно.

Тане показалось, он даже подмигнул ей и какой-то знак рукой сделал – мол, дура ты, погубишь сейчас всю тщательно спланированную операцию. Тане стало до того противно, что выть захотелось. Уже ясно было, что, что бы она ни сказала, мать извратит все так, что она, Таня, окажется неблагодарной эгоистичной, алчной тварью, придумывающей себе нелепые оправдания, чтобы не заниматься разменом семейной недвижимости. У нее не было сейчас на это сил, просто не было.

– Хорошо, – наконец негромко сказала она.

Мать тут же навострила уши и вся подалась вперед.

– Хорошо, я согласна на размен. Мне нужна большая однушка в центре. Больше ни на что не претендую.