Мужчина этот, очевидно, хороший знакомый Роберта, направился к нашему столику, поздоровался, и я невольно заметила, что глаза у него были не просто светлыми, а голубыми, голубыми, как лондонское небо в этот почти безоблачный день.

– Мисс Мельников, разрешите вам представить, – засуетился Роберт. – Мой друг Генри Кавендиш, композитор. Если нам с вами повезет, он согласится принять участие в работе над нашим небольшим проектом.

Произнеся это, Роберт подмигнул мне так, будто уверен был, что после этих слов я просто обязана была согласиться. И, честно говоря, не без оснований. Даже мне, человеку, которому литература была гораздо ближе музыки, имя Генри Кавендиша было хорошо знакомо. Еще бы, практически прижизненный классик.

– Так, значит, вот каков на самом деле Влад Миллер, – улыбнулся Кавендиш и пожал мне руку. – Честно говоря, когда я читал ваши романы, у меня и мысли не было, что под мужским псевдонимом автора скрывается женщина. Да к тому же еще не англичанка.

– А вы что же, с предрассудками? – поддела я, начиная злиться.

Хотелось этак по-подростковому фыркнуть – подумаешь, английский аристократ, может, даже титулованный, кто там его знает, а шовинизмом, значит, не брезгует? Однако Кавендиш, кажется, сам смутился, сообразив, что выступил не лучшим образом.

– Ради бога, извините, мисс Мельников. Я пытался сделать комплимент вашему владению английским и жесткой манере письма, но, видимо, вышло не слишком удачно. Честно скажу, в отличие от вас, я со словами управляюсь не слишком хорошо. Выражать свои мысли и эмоции музыкой мне всегда удавалось гораздо лучше.

– Я очень надеюсь, что мисс Мельников вскоре сможет сама в этом убедиться, – встрял неугомонный Роберт. – Влада, вы ведь согласитесь на мое предложение?

Я же, не отвечая, снова обернулась к Генри:

– Мистер Кавендиш, признайтесь, а вам-то какой интерес в этом проекте? Всем нам известно, что ваши произведения исполняются по всему миру, считаются классикой современной академической музыки. Так какой вам резон писать аранжировки для спектакля?

Кавендиш зачем-то взял с кофейного блюдца кусочек сахара и начал двигать его кончиком пальца по полированной поверхности стола. Скулы его порозовели, и я с изумлением поняла, что человек этот – композитор с мировым именем, потомственный британский аристократ и настоящий денди – кажется, по натуре был застенчив. Почему-то от этого открытия у меня потеплело в груди.

– Мисс Мельников, буду с вами откровенен, – ответил Генри, все так же продолжая наблюдать за передвижениями кусочка сахара. – В общем-то весь этот проект, в каком-то смысле, моя идея. Дело в том, что я прочитал ваш роман, и в голове у меня сразу же зазвучала музыкальная тема. Я записал ее – сам не зная зачем. К книгам ведь музыкального сопровождения не предусмотрено. А после уже обмолвился об этом странном опыте своему другу Роберту – и у него родилась идея поставить по вашему роману спектакль. С моей музыкой.

Слышать такое было чертовски лестно. Я никогда не была особенно тщеславным человеком. В творчестве меня интересовал в первую очередь сам процесс, искусство ради искусства. Не скажу, что была совсем уж равнодушна к материальной составляющей успеха – все же я была живым человеком и существовать предпочитала с максимальным комфортом, – но именно мировая слава манила меня не слишком. Однако узнать, что моя книга вдохновила на творчество – и не просто какого-нибудь графомана, а человека по-настоящему талантливого, того, чью музыку слушали миллионы людей, – признаюсь, это как-то приятно волновало, дергало в душе струны, о существовании которых я до сих пор и не подозревала.

– А можно мне будет услышать эту музыкальную тему? – спросила я.

– Конечно, – отозвался Генри. – Как вам будет удобно, я могу прислать вам запись. Или… – Сахарный кубик дрогнул под его пальцами и раскрошился. – Или могу пригласить вас к себе и сам вам сыграть.

– Отлично, – кивнула я. – На том и порешим. Вот вам моя карточка, – я вручила ему визитку, – позвоните, и мы все обсудим.

Я встала из-за стола, и Роберт тут же вскинулся:

– Так как же, мисс Мельников, – я могу считать, что мы с вами договорились?

– Мм… я что-то пропустила? – вежливо поинтересовалась я. – Кажется, своего согласия я еще не давала.

– А когда?.. – не отставал Роберт, и я живо перебила его:

– Я дам вам ответ, когда услышу музыку мистера Кавендиша.

Позже, сидя в такси – я так и не удосужилась обзавестись собственной машиной и предпочитала передвигаться на знаменитых лондонских кебах – и глядя в окно, на проносящуюся мимо Пикадилли, на средневековые здания, с куполами и лепниной, контрастировавшие с яркими современными билбордами, на лондонскую толпу – неизменно стильную и слегка фриковатую – я думала о том, как все-таки непредсказуема бывает наша судьба. Кто бы сказал мне, двадцатидвухлетней девчонке, бредущей по заснеженной улице после исключения из ВГИКа, что пройдет около десяти лет – и встречи со мной будут добиваться известный британский театральный продюсер и композитор с мировым именем. Мало того, встреча эта будет проходить не в Москве и даже не в какой-нибудь Варшаве – бывшей пределом мечтаний для всякого советского человека, – а в Лондоне, городе, в который занесет меня судьба. Если бы кто – Стас, скорее всего, ни у кого, кроме него, не было такой поразительной веры в меня – и предположил в то время подобное развитие событий, я бы, скорее всего, приложила ему ладонь ко лбу и задушевно поинтересовалась, не перегрелся ли он на солнце.

Итак, распрощавшись со ВГИКом, я решила полностью посвятить себя написанию романа, который за последние месяцы драмы с Болдиным уже полностью сложился у меня в голове. Признаюсь, я, беспринципная, как всякий бумагомарака, вывела там в качестве своих марионеток многих моих тогдашних знакомых. Нашлась роль и брутальному брюнету каскадеру Дмитрию, и другу моему Стасу, и, конечно же, демоническому Игорю Ивановичу. Долгие месяцы я просиживала над этим моим творением, шлифуя получавшиеся отрывки до удовлетворившего бы меня идеального состояния. Роман получался необычным, провокационным, затрагивал самые скрытые, самые низменные стремления человеческой души, задавался вопросом – где беззаветная преданность искусству переходит границы разумного и оборачивается разрушительной манией. Он повествовал об актере, страстно влюбленном в свою профессию и готовом ради создания более точного, более искреннего образа на сцене пойти на что угодно, даже на преступление. Стас, читавший отрывки моей книги сразу же после их появления, твердил, что я создаю что-то вроде «Портрета Дориана Грея», как его мог бы написать Жан Поль Сартр. Мне, признаться, и самой до известной степени нравилось то, что выходило из-под моего пера.

Конечно, неплохо было бы стать этаким Тургеневым в Баден-Бадене, не отвлекаться на мирские глупости и полностью посвятить себя литературе. Но сидеть на шее у родителей, будучи великовозрастной девицей, мне претило, а потому я, как ни странно это звучит, пошла по стопам Таньки. Уезжая в свою Америку, она связала меня с тем самым бюро переводов, в котором подрабатывала, и предложила мою кандидатуру на свое место. Итак, примерно полдня я по-быстрому переводила какие-нибудь деловые документы или любовные романчики – заодно и вспоминала язык, – а вечером и ночью сидела над фантастическим миром, раскрывавшимся передо мной в толстой ученической тетради. (О компьютере мне тогда даже мечтать не доводилось. Да что уж там, пишущая машинка – и та была непозволительной роскошью.)