— Теперь мы квиты, — сказала я.

Наступила тишина, а потом кто-то засмеялся, — скорее всего Граинна. Выражение его лица не изменилось, но в глазах я увидела лукавое веселье. Он наклонился и, зачерпнув две пригоршни земли, подбросил ее высоко в воздух, так, что она осыпала всех присутствовавших. Мы все рассмеялись, кроме Граинны, которая сердито взглянула на него и начала оглядываться по сторонам в поисках хорошего камня. Напряжение спало. Он подошел ближе и положил руки на мои плечи.

— Ты действительно та, за которой я приехал, — тихо произнес он.

Я позволила ему постоять так еще несколько мгновений, а потом улыбнулась и отступила назад.

— Для того чтобы завоевать меня, тебе понадобится нечто большее, чем пара пригоршней пыли.

Он напрягся.

— Что же?

— Это пытались сделать многие мужчины, и каждый из них был отважным воином. Но ни один из них не добился успеха.

— Я добьюсь.

— Ты очень самоуверен.

Я привыкла к бахвальству мужчин. И все же он отличался от других. Он вовсе не казался хвастливым и тщеславным, как большинство из тех, кто приезжал, чтобы завоевать мое сердце. В его глазах жило нечто, очень мне понравившееся. И было еще что-то — ощущение неуловимой грусти, печали, окружавшее его, но не исходившее от него самого. Оно не угнетало, оно гармонировало с ним, как соль с мясом, но мне захотелось вдруг погладить его по щеке и прошептать, что все будет хорошо. Он весь светился жизнью, и все же, глядя на него, я ощутила щемящую боль, словно рядом с моим сердцем кто-то осторожно провел пучком сухой травы по струнам старой арфы.

Он поднял глаза и посмотрел на моих подруг, столпившихся за моей спиной.

— Здесь очень много людей, — заметил он. — Почему бы нам ни поговорить где-нибудь в другом месте?

Я улыбнулась.

— В этом нет нужды. Мы оба знаем, для чего ты здесь оказался, и можем говорить на языке, который понятен нам обоим. — В эту игру я прекрасно умела играть. — Мы будем использовать язык поэтов. Как ты здесь оказался?

— Я увидел прекрасную страну, — ответил он, пристально глядя мне в глаза. Он тоже был знаком с этой игрой. — В такой стране мужчина может дать отдых своему мечу.

— Ни один мужчина не будет ходить по этой стране или лежать в ее долинах, или класть свой меч, пока не убьет по сотне человек на каждой переправе между Скенменном на реке Альбин и Банхьюлином, в том месте, где река Бреа взбивает пену в его устье.

— Я сделаю это, и потом положу свой меч в этой прекрасной стране.

— Ни один мужчина не будет разъезжать по этой стране, пока, ни разу не смежив веки, не проедет от самайна[6], когда солнце уходит на покой, до имболка[7], когда овцы начинают давать молоко, и начинается весна; от имболка до белтейна[8], чей огонь зажигает лето, и от белтейна снова до самайна, когда земля увядает от печали и укрывается снегом студеной зимы.

— Я не буду спать, пока ты не будешь довольна.

— Сделай все, что я сказала, и я буду довольна.

— Считай, что я это уже сделал, — ответил Кухулин.

Мне отчаянно хотелось, чтобы что-то произошло, сама не знаю что.

Ту ночь Кухулин и его колесничий провели у нас в замке. Мы хорошо их накормили. Мой отец был в отъезде, но его брат сидел между мной и Кухулином, как я подозревала, пытаясь одновременно помешать нашей беседе и выспросить у Кухулина цель его приезда. Однако я без устали подливала вино в дядину чашу, и через несколько часов рабы унесли его почивать, так что мы с Кухулином могли наконец поговорить без помех. Мы провели за беседой всю ночь. Он рассказал мне о том, как впервые появился в Имейне, о том, что он племянник короля, и о том, как он был посвящен в воины. Он поведал мне о пророчестве, о предреченной ему славе и смерти в молодом возрасте. Я не поверила в предсказание. В нем ощущалась сила, но в то же время я видела, как кровь бежит под его нежной бледной кожей, видела, как бьется жилка в самом основании шеи, когда он рассказывал о своих планах, почувствовала аромат его пота, когда он наклонился, чтобы убрать волосы с моего лица. Он был живым, поэтому однажды ему суждено было умереть, как и всем нам. Так что частично пророчества сбудутся в любом случае, но мне было все равно. Он был не такой, как все, но такой же, как я. И он был нужен мне, как никто другой.

На следующий день Кухулин уехал, не отрывая от меня взгляда, пока его колесница не скрылась вдали. Моя мать с тревогой следила, как мы стоим у ворот и смотрим вслед исчезающей за горизонтом колеснице, но отец не видел его отъезда. Не знаю почему, но я думала только о Кухулине. До этого дня я была знакома с мужчинами, которыми восхищалась, которых желала, я знала даже таких, за которых могла бы выйти замуж. Но до сего дня я никогда не встречала мужчину, разлука с которым вызывала бы у меня ощущение утраты. Я уже страдала и ждала его возвращения, умирая от желания снова почувствовать прикосновение его руки.

На этом рассказ закончился. Оуэн взял последний аккорд и положил арфу на пол. Потом встал, подошел ко мне, забрал у меня полную до краев чашу и осушил ее залпом. Он обвел взглядом зал для пиршеств. Казалось, что все, кто еще оставался, крепко спят.

— Похоже это было на твой театр? То, как я рассказывал всю эту историю ее словами?

Я кивнул.

— Да, во многом похоже, даже очень. Откуда тебе известно в таких подробностях, какие ощущения испытывала Эмер?

Он пожал плечами.

— Я с ней после этого разговаривал и сам додумал то, что она не могла объяснить.

— Включая все, что касается других женщин, и тех условий, которые должен был выполнить Кухулин, чтобы доказать серьезность своих намерений?

Он покачал головой.

— Нет, это как раз она сама мне рассказала. Эмер очень талантливая. Если бы она родилась мужчиной, то из нее бы получился хороший бард. — Он показал рукой на спящих за столами людей. — Похоже, наши друзья еще не совсем готовы к новым способам изложения историй. Старые подходы им нравятся больше.

Я огляделся по сторонам. Более красноречивую картину храпящего безразличия трудно было себе представить.

— Похоже, ты прав.

Оуэн и другие барды очень серьезно подходили к роли хранителей истории своего народа, однако наибольшее удовольствие им доставляло их привилегированное положение в том, что касалось распространения старых добрых сплетен. О Кухулине и Эмер говорили все, но, рано или поздно, эти истории в приукрашенном виде снова попадали к Оуэну. Я не знаю, выдумывал ли он все полностью или старался по возможности придерживаться фактов, но мне точно известно, что от всего этого он получал огромное удовольствие. Он часто рассказывал о том, как подруги Эмер поведали своим отцам о посещении Кухулином замка Форгалла и обо всем, что там случилось, а их отцы поспешили сообщить Форгаллу о его дочери и о странном мальчике, обещавшем ей руку и сердце, присовокупив к этому всевозможные красочные подробности и непристойные замечания, которые не захочется услышать ни одному отцу. Кроме того, жену Форгалла все еще тревожил дурной сон, увиденный ею за три дня до этого, — она никак не могла его забыть. В том сне ей привиделись различные неприятные последствия встречи Эмер с Кухулином. Форгалл в течение полутора дней сидел и раздумывал, как ему следует поступить. Потом он запряг колесницу, поехал в замок Кухулина и попросил, чтобы его проводили к нему.