— И сделают его прямым, чтобы я мог побыстрее к тебе вернуться.

Он поцеловал ее в первый раз, потом повернулся и крикнул, требуя подать его колесницу.

Разумеется, ею управлял его верный колесничий.

В те дни все мои мысли были только об Эмер, и когда я спал, и когда бодрствовал. Ее образ поселился в моем сознании с тех пор, как мы покинули замок Фергалла. Я помнил во всех подробностях, как ее волосы струились по спине золотистой волной; ощущение спокойствия, окружавшее ее; то, что губы ее никогда не смыкались полностью; ее глаза, в глубине которых искрилось веселье. Я знал, какой на ощупь была ее кожа, хотя я никогда не подходил к ней достаточно близко, чтобы хотя бы попытаться к ней прикоснуться. В том волнении, которое она во мне вызывала, был смысл земного существования, и в то же время я знал, что она никогда не станет моей.

Ее любил мой друг, и, я подозревал, она тоже любила его. Я бы никогда не причинил боли ни ему, ни ей, никогда бы не позволил себе нарушить то, что возникло между ними. Я знал, что мне следует перестать думать о ней, но пока еще не вполне был к этому готов. Поэтому я напивался до беспамятства и пытался отвлечься, как только мог.

Однажды, вскоре после нашей поездки к Эмер, я лежал на траве, погрузившись в полудрему. Солнце приятно согревало лицо, делать было нечего. Это был один из тех радостных моментов, которые случаются не очень часто. Тогда хочется, чтобы время остановилось, или чтобы все шло своим чередом, оставив тебя в покое. Однако такие моменты слишком хороши, чтобы длиться долго.

Я вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Я поднял перчатку, прикрывавшую глаза, и увидел Кухулина, стоявшего у меня в ногах. Солнце светило из-за его спины, отчего вокруг его темной головы возник светящийся ореол. Выражение его лица было, как обычно, серьезным.

— Привет, — сказал я.

— Мне пора. — Он, как всегда, сразу взял быка за рога.

— Ты ведь только что вернулся из поездки.

Улыбка на его губах была яркой, как солнечный свет между двумя тучами в грозу, и исчезла так же быстро.

— Нет. Мне пора уезжать.

Из-за его манеры выражать свои мысли я снова был застигнут врасплох, как это очень часто случалось. Похоже, ему никогда не приходило в голову, что существуют и другие способы что-то сообщить, кроме как просто поставить тебя перед фактом. Он был слишком прямолинеен и полностью лишен чувства такта. Кухулин никогда заранее не готовил тебя к разным неожиданностям, никогда не пытался представить все немного по-другому и не задумывался над тем, как ты можешь воспринять его слова. Он прямо говорил то, что думал.

— Куда и зачем? — уточнил я.

Он выглядел довольным.

— Чтобы стать воином.

Я удивился.

— Но ведь ты и так уже воин. Головы твоих врагов висят в Зале трофеев рядом с головами, которые добыл Коналл и другие великие воины Красной Ветви. Ты ведь еще мальчик. Что ты хочешь доказать?

Я был вполне доволен своей речью. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Эту улыбку я хорошо знал. Она напомнила мне, как мало на самом деле мне о нем известно.

— Я должен научиться драться, как настоящий герой, — ответил он, — а потом я должен научиться драться лучше любого героя. Я освою все приемы, все искусства, все движения, а когда вернусь, то уже никто не сможет сразиться со мной и остаться в живых.

— Если ты собираешься стать таким свирепым, то, пожалуй, лучше мне быть на твоей стороне, чем противостоять тебе, — заметил я. — Можно, я поведу твою колесницу?

Я бросил в него валявшуюся поблизости веточку. Он улыбнулся.

— Я должен ехать один.

— А когда вернешься, тогда можно я снова буду твоим колесничим?

— Разумеется. Можешь не сомневаться, — он не уловил иронии в моих словах. Он вообще редко ее воспринимал. — Я научился всему, чему мог научить меня Ольстер. Теперь я поеду учиться у Скиаты. Она научит меня обращаться со своим знаменитым копьем Гай Болга. Потом я должен буду отправиться в Альбу, чтобы завершить свое обучение. И уж тогда я пронесусь по всей Ирландии и убью сотни врагов.

Я поежился. Глядя на этого худенького, увлеченного своей целью мальчика, который серьезно и как о чем-то обыденном говорил о том, что он повесит на свою колесницу сотни голов, я почувствовал себя слишком старым и мягкотелым. Кельтская часть меня восхищалась им, но римская часть испытывала лишь сожаление по поводу того, что он стал машиной смерти, сотворенной для убийств. Убийств, приносящих славу и почет, убийств по правилам, которые можно было нарушать, убийств, пусть и вызывающих чувство стыда и благородные чувства, но все-таки убийств. Римлянин сказал бы, что военное ремесло — это работа, по сути не отличающаяся от работы плотника или фермера. Работа, занимаясь которой можно завоевать славу, известность и богатство, работа, выполняя которую человек живет более насыщенной жизнью, чем в другие периоды своего существования, работа, из-за которой можно погибнуть или испытать тяжелейшие страдания, приводящие к смерти. Все это правда, но по своей сути это всего лишь работа. Цель ее — захват земель и богатств для пользы Рима и защита всего, что принадлежит империи, от любых захватчиков, которые захотят это отнять. Все очень просто. Кельты относились к этому по-другому. Крестьяне трудились на земле, потому что не умели достаточно хорошо воевать. Каждый, кто мог воевать, должен был воевать и воевал. Война, включая обучение военному мастерству и отдых между сражениями, была естественным состоянием человека. Ощутимая награда — комфорт, богатство, восхищение — приносила большое удовольствие, но была чем-то преходящим. Гораздо важнее была слава, поскольку слава означала историческую память, бардов, воспевающих твое имя каждый вечер, когда тебя уже давно не будет на свете. Римский император мог стать богом, и, таким образом, обрести бессмертие. Римский солдат не стремился к бессмертию. В лучшем случае после его смерти знавшие его люди могли иногда упомянуть его имя. Любой кельт, каким бы ни было его положение в обществе, знал, что может стать героем благодаря своим подвигам и что барды будут воспевать его заслуги перед собравшимися у очага соплеменниками, и рассказы о его геройстве будут звучать на протяжении веков.

Кельтские женщины также отличались от римлянок. Многие из них сражались плечом к плечу со своими мужчинами, но не ради наслаждения битвой, а в тех случаях, когда мужчины не могли дать отпор врагу из-за ран или болезни. Женщины редко участвовали в набегах за скотом или в захватнических походах, но те, кто нападал на их дома, встречал отпор множества женщин, которые отчаянно сражались, защищая свои семьи и семьи друзей. Римские женщины вообще никогда не дрались, по крайней мере с использованием такого оружия, какое используют воины.

Я снова посмотрел на Кухулина. Он верил, что умрет молодым и что проживет жизнь, полную славных подвигов. Вполне понятна его спешка. А что еще оставалось этому мальчику? Стать рыбаком? Возделывать землю? Пусть те, кто умеет ловить рыбу, рыбачат, и позволят тем, кто умеет сражаться, сражаться. Мальчик обладал особым талантом, и при этом было слишком много желающих посоревноваться с ним в мастерстве. Я видел в том, что он собирался делать, лишь пустую трату сил, энергии и даже человеческой жизни, но, с другой стороны, я всегда оставался чужаком везде, где бы ни оказался. Какое я имел право его судить?