уже не первое десятилетие резко падают, затем слегка восстанавливаясь. Каждый раз, когда ученые начинают бить тревогу, государства идут на поводу у рыболовной отрасли и действуют недостаточно решительно. В целом как минимум треть запасов рыбы в Евросоюзе продолжает подвергаться избыточному вылову вопреки научным рекомендациям. И подобную близорукость субсидируем именно мы: правительства всего мира вкладывают в отрасль $35 млрд. в год, и эти деньги в значительной мере идут на повышение объемов. Рыболовство нельзя переместить географически: треть запасов вылавливается избыточно, а из оставшихся двух третей почти все вылавливается на полную мощность (до математического оптимума). Проще говоря, брать из морей столько рыбы, сколько берем сейчас, в будущем не получится.

В 1995 году специалист по биологии океана Дэниел Поли придумал термин «синдром смещения точки отсчета». Он утверждает, что каждое следующее поколение ученых, занимающихся проблемами рыболовства, не замечает снижения популяции, потому что берет за точку отсчета численность рыбы на начало своей карьеры. «Мы преобразуем мир, но не помним, каким он был», – говорит Поли. Двести лет назад залив Мэн давал, вероятно, в десять раз больше трески, чем сегодня, но в каком плане вылова это учтено?

Избыточный вылов очевидно вреден и должен быть скорректирован. Надо проводить больше исследований, устанавливать квоты, отслеживать суда и создавать охраняемые зоны (в океанах защищено всего 7 % поверхности по сравнению с 15 % на суше). Почему мы бездействуем? Отчасти потому, что считаем рыбу неисчерпаемым ресурсом. Эта мысль появилась по довольно понятным причинам. Одна самка трески мечет до миллиона икринок в месяц. Вода покрывает две трети поверхности планеты. Разве наш аппетит может всерьез на это повлиять? Теперь снижение стало таким, что отрицать конечность этого ресурса уже нельзя. Поэтому, наверное, есть и усугубляющий фактор: рыба нас особенно не заботит. Избыточный вылов – это вопрос компьютерных моделей, не жизней. Я был виновен в «деанимализации» рыб не меньше любого другого. Даже перестав их есть, в глубине души я не воспринимал их как животных.

В школе мы читали «Моби Дика» – классическое произведение о том, насколько океан отличается от суши. Рассказчик, Измаил, описывает его не просто как «врага» человека, а как «противника собственного потомства». Он противопоставляет «царящую в море кровожадность» «зеленой, доброй, смирной земле» и задумывается, не представляет ли оно худшую сторону нас самих. Мысль, будто под водой пищевые цепочки более варварские, нелепа, но гарпунные пушки тогда еще не изобрели, а киты периодически таранили суда, так что отношение Измаила отчасти можно понять.

Сегодня «Моби Дик» читать немного жутко, поскольку мы распространили наше сопереживание на китов. В 1975 году Гринпис начал всерьез протестовать против китобойного промысла, а уже семь лет спустя путем голосования на него был введен международный запрет. Хотя Япония и еще некоторые страны играют с правилами, популяция нескольких видов китов восстановилась: горбатые киты, которых когда-то было меньше пятисот, могут вернуться к допромысловому уровню в течение десятилетия. После того как в фильме «Черный плавник» показали ужасы вылова диких косаток для SeaWorld, оператор этого аквапарка пообещал перестать использовать этих животных в театрализованных представлениях. Выпуски новостей сходят с ума всякий раз, когда на берег выбрасывает кита, – мы думаем об этих случаях охотнее, чем о выброшенных на берег мигрантах.

Кампания Save the Whales выросла именно из представления о том, что киты – животные, хотя, конечно, была и удручающая статистика о надвигающемся вымирании голубых и горбатых китов, подобная той, которая есть сегодня об избыточном вылове. «Кита убивают каждые двадцать минут», – говорилось в швейцарской петиции против китобойного промысла в 1970-х годах. Пол Спонг, новозеландский психолог, который стал ведущим активистом Гринпис, до этого работал с косатками в Ванкуверском аквариуме. Одной из них он включал песни Rolling Stones и утверждал, что этот вид способен чувствовать боль и радость и имеет сложные социальные отношения. Мы не всегда интересовались китами, нашими собратьями-млекопитающими, но научились этому. Должны ли мы сделать это в случае рыб? Мы обожаем их за красочность, скорость, за переливающиеся косяки, но чтобы полюбить их так, как мы любим китов, надо поверить в то, что они существа, наделенные чувствами. Первая часть «проверки животными» – это разобраться, что они чувствуют и чувствуют ли что-то вообще.

* * *

Линн Снеддон помнит своих первых рыб: это были домашние золотые рыбки с именами вроде Лук и Стрела. Они были веселыми подругами, пока однажды кошка Гизмо не вытащила их на коврик в спальне. «Маленькая тварь, – вспоминает она о том случае. – Я просто взбесилась».

Теперь Снеддон работает биологом в Гетеборгском университете. Свою карьеру она посвятила тому, чтобы разрушить наши предубеждения о рыбах и бросить вызов отношению, которое она считает видовой дискриминацией, не дающей нам в полной мере признать их способности. Мы встречаемся в аквариуме в пригороде Ливерпуля, где она проводит часть своих исследований.

«С рыбами проблема в том, – говорит она, когда мы стоим у экспериментальных резервуаров, – что мы их едим, разводим, ловим, используем в качестве хобби, платим £15, чтобы на них посмотреть, и ставим на них опыты. В головах у людей умещаются все эти сложные вещи». Какой образ утвердится, может зависеть от самых первых детских впечатлений. «Я видела в рыбах домашних питомцев, причем очень красивых, и обожала смотреть документальные фильмы про морских биологов», – говорит Снеддон.

Понять, что происходит в голове рыбы, далеко не так просто. У животных – если не считать людей – ученые определяют боль как отрицательную реакцию на фактическое или потенциальное повреждение тканей. Сложность в том, чтобы отличить это от ноцицепции – реакции на негативные стимулы того типа, которые заставляют отдернуть руку от горячего утюга. Снеддон предполагает, что для боли характерно быстрое изменение поведения животного, так как оно стремится ее уменьшить и предотвратить урон. Этого изменения не происходит, если дать обезболивающее.

На первом этапе Снеддон должна была показать, что рыбы физически способны воспринимать негативные стимулы. У млекопитающих болевые сигналы, видимо, обрабатываются в неокортексе, части головного мозга, связанной со сложными эмоциями и у человека расположенной в верхней части головы. У рыб неокортекса нет. Но его нет и у птиц, даже у ворон и попугаев, которые тем не менее способны к сложному обучению. В то же время у млекопитающих и птиц есть ноцицепторы – нервные клетки, предупреждающие о потенциально вредном стимуле. С помощью микроскопа Снеддон обнаружила, что у рыбы тоже есть ноцицепторы, аналогичные человеческим. Затем путем измерения электрической активности нейронов она сумела показать, что у радужной форели (того самого вида, который мы с Брайаном пытались поймать в Шотландии)