Ильюшка снимал ягоду за ягодой.

Приноровился.

И так ловко у него выходило, будто бы всю жизнь свою он только этим и занимался.

— Отец сказал, что тот парень был по-своему гениален, если сам, без подсказок, методику разработал… уникальную… потом ее по записям его восстановили. И убрали…

— А куда убрали, тебе отец, случайно, не сказывал?

— Нет, да я и не спрашивал, — повинился Илья.

— Это ты зря… нам бы пригодилося… — Лойко поднялся и кое-как отряхнул портки, изгвазданные что соком черноягодника, что давленою травой. — От представь. Идет на нас войско вражье… а я руки к небесам воздел.

— Героически, стало быть?

— Ага… героически… — Лойко руки воздел и пробасил: — Стойте, тати, нет хода вам в Росское царство…

И громко у него вышло.

А Еська, на кустах поерзавши — от мало его покрасило! — тонюсеньким голосочком ответствовал:

— Так мы уже туточки, боярин!

— Вы — это кто? — уточнил Ерема.

— Мы, брате, это зло великое, которое темною тучею на землицу твою родную прется.

Я хихикнула, до того смешно выходило. А Еська мне пальцем погрозил, мол, не до смеху, боярыня, когда зло на землю родную прется.

Оно, конечно, не до смеху. Но это когда зло. А тут же ж Еська.

И Лойко, кулак к небесам поднявши:

— А я так ему молвлю. А не пойти-ка тебе, зло великое, да… — хотел послать, но на меня глянул и добавил чуть тише: — Не пойти ли тебе до лесочку ближайшего?

— Ходил ужо. — Еська осклабился. — Нема того лесочку, боярин… и тебя не станет… вот как подымуся черною тучею… как восстанут из земли мертвые, а живые им позавидуют… и слетится воронье со всех земель. Неба за крылами не станет… волки сбегутся…

Еськины глаза вдруг побелели.

И сам он выгнулся.

Упал бы, когда б Емелька, корзину откинувши, не подхватил бы брата.

— Голову набок клади! — крикнул Ерема.

Еська же рванулся и с легкостью вывернулся из рук Емелькиных.

— И ляжете вы все в землю сырую… прахом к праху, тленом к тлену… трава прорастет сквозь тебя, боярин. — И палец указал на Егора. — Змеи совьют гнездо в твоем черепе…

…это уже Ереме.

— …лисицы растащат кости твои…

Елисей оскалился, но не издал ни звука.

— Пламя тебя обглодает…

Кирей только бровку приподнял, мол, экая новость преудивительная.

— …и не останется из вас никого, кто сказал бы, что жив он…

Еська всхлипнул и, крутанувшись, повалился на землю, скрутился, будто живот его мучит, и застонал.

— Живо ли ты, зло великое? — осторожненько поинтересовался Лойко.

— Н-не знаю, б-боярин… — Еська перевернулся на живот. — Что со мной было?

— Вещал ты. — Ильюшка глядел на Еську с интересом, как бишь там его прозывал Фрол Аксютович? Естествознанным? Или знательским? Сиречь, как на лягуху редкостную огневую аль еще на какую диковинку.

— Хорошее? — без особой надежи спросил Еська.

— Да как сказать… смерть нам пророчил.

Еська лишь крякнул и сел. От Емелькиной руки отмахнулся.

— Извините… я не специально, если что…

— Да мы как бы понимаем…

Еська языком щеку потрогал.

— Саднит… а с чего это мне… я ж раньше вроде… не пророчил… вообще, а не только смерть?

— Ну… — Илья почесал щеку, оставляя на ней черные полосы. — Будем считать, что у тебя новые таланты открываются… развиваешься, стало быть.

Если и желал Еська сказать чего по развитию этакому, то смолчал. И верно. Негоже боярину матюкаться.

— Зослава, в другой раз извольте не опаздывать, — сказала Люциана Береславовна, поднимая чашечку двумя пальчиками. И вот мизинчик не топырит, как иные боярские дочки у нас в столовое, а все одно изящественно выходит.

Может, с того, что чашечки у Люцианы Береславовны махонькие да парпоровые? Их не изящественно и не удержишь, не то что нашие, глиняные? В такую полведра влезет, и поди-ка, удержи ее двумя пальчиками да без натуги. Помнится, боярские дочери сперва-то от этих чашек носу воротили, мол, нехороши. Ничего, пообвыклися ныне. Небось день промаешься на занятиях, и станет ныне не до красот.

— Извиняйте, — сказала я.

И вздохнула.

Как-то вот… не желала я опаздывать, честное слово, поелику кажная визита этая мне седину в волосы близила и нервов немалых стоила. Но вышло… сперва с ягодами пока разобралися. Как было хлопцев бросить? Ладно, Еська, пророчествовать кинувши, споро корзину набрал. И Емелька справился. Ильюшка… Елисей опять же ж. Он небось ягода к ягоде, как чуял, которая хороша, а которая уже переспела. У одного руки чистые осталися.

А вот у братца его не так споро ладилось.

Евстя и вовсе застыл, никак над корзинкою в медитацию ударившись. Даром, что ли, Архип Полуэктович учил нас, дескать, медитировать в любом месте можно. Может, и можно, да пока этую корзинку набрали, измучалися все.

Там еще Егорова… Лойко… не оставлять же их, бедолажных.

Как и ягоду собранную.

Отнеси.

Перебери, чтоб безо всякого сору и жуков. Жук-то зелье попортить способен, и буде потом Марьяна Ивановна выговаривать, что не стараемся…

…после отмыться надо худо-бедно.

Поужинать.

Нет, конечне, будь я всецело отданая науке, как того Люциана Береславовна желала, я б пожертвовала б ужином во имя пищи духовной, коия душу питает. Однако же, поразмыслив, я решила, что телу питание тако же надобно.

Вот и припозднилася.

— Извиняйте, — пробормотала я, чувствуя, что краснею густенько. Небось мысли мои нехитрые и неупорядоченные наскрозь видны.

И ужин камнем в животе лег.

Особливо пироги.

От пироги, они лишними были… и ватрушечка, в дорогу прихваченная.

Люциана ж Береславовна чашечку на блюдечко примостила. И так аккуратне, что та и не звякнула. Провела ладонями по летнику шелковому.

Вздохнула.

— Зослава, Зослава… порой мне кажется, что вы неисправимы…

Я голову еще нижей наклонила.

— Извините. Когда извиняетесь, надо говорить «извините». А еще лучше, «извините меня, пожалуйста». И вначале надобно человека, к которому вы все же явились, несмотря на опоздание, поприветствовать.

— А я…

— А вы забыли… и чем, позвольте спросить, таким важным вы занимались?