Ее так и подмывало сделать что-то озорное, необычное, например, перепрыгнуть, перелететь, как птица, через тын или пуститься наперегонки с кем-нибудь, но это, конечно, было бы ребячеством. И, размахивая полотенцем, она запела песенку, которая всегда просилась на язык, когда у Марины было светло на душе:

Я иду и пою, тишина вокруг,

Воробьи-крикуны приумолкли вдруг…

Река блеснула из-за ив и ракитника тихой зеркальной гладью, дохнула приятной бодрящей свежестью. Марина залюбовалась ее песчаными, в легком туманце, берегами. Было тихо, стремительно носились над головой стрижи, чертя в воздухе замысловатые петли; в траве поблескивала роса, как брошенные врассыпную алмазинки…

От реки на пригорок поднималась дородная, медлительная старуха с коромыслом, на котором висело выстиранное белье. Она шла тяжело, ссутулясь, оставляя на песке неровные следы. Линялый платок неопределенного цвета был низко надвинут на лоб. Марина не могла разглядеть ее лица, зато сразу бросились ей в глаза кисти рук, узластые, землистые, почти черные, с выпиравшими уродливыми мослами. Никогда прежде она не видела ни у кого таких рук!..

«Господи, сколько же они, наверно, разной работы переделали!» — ахнула про себя Марина и даже остановилась.

Старухе было тяжело подниматься с ношей на пригорок, но она шла терпеливо, упорно, как бы рассчитывая каждый шаг, чтобы хватило сил добрести домой. И глядела она только себе под ноги, казалась равнодушной, безучастной ко всему, что было вокруг, чужой, ненужной на этой извилистой дорожке, протянувшейся по зеленому склону.

— Давайте я помогу вам! — бросилась к ней Марина и взялась за коромысло, не ожидая согласия старухи.

Та подняла голову, и из-под платка на девушку глянули в недоумении недобрые водянистые глаза, в которых промелькнуло и тут же угасло выражение благодарности. Марина узнала ту самую бабку, которую когда-то усаживала во время кино рядом с Чугунковой, только теперь, растрепанная, усталая, в обмокшей юбке, она производила тягостное впечатление. Сердце девушки невольно сжалось от сострадания. Какое безобразие, какая несправедливость — не уважают почтенную старость. Разве можно такую бабусю посылать к реке стирать белье? Дочери или невестки у нее нет, что ли?..

Старуха с глухим кряхтением передала ей коромысло и, стараясь отдышаться, охая и вздыхая, поплелась рядом с девушкой.

— Где вы живете, бабушка? — спросила Марина, довольная, что может помочь ей.

Старуха покосилась на нее, сказала дребезжащим голосом:

— Неужто не знаешь?

— Нет, не знаю, — удивилась такому вопросу Марина. — Да и откуда мне всех знать? Я недавно в Гремякино приехала.

То ли не слушая, то ли думая только о своем, старуха опять взглянула на девушку, но теперь почему-то с укором и обидой:

— Оно конечно… Разве молодые могут знать? Это старики за сто верст узнают друг друга, а такие, как ты… Дожила, слава те господи, в родной деревне не узнают. Ну, и жизня пошла крученая, как веревка! Ты чья же будешь?

— Говорю же вам, приезжая я, приезжая…

— Учительница небось?

— Киномеханик я, клубом заведую. В прошлый раз вы приходили в кино. Вспомнили?

— А-а, вон ты кто!

— Кинокартина понравилась вам тогда?

— В кино все устраивается как надо, а вот в жизни совсем не то… Насмотрелась я этих кинокартин…

— Так и в кино ж показывают жизнь!

— Показывают, да не всю. Вам, молодым, что ни покажи — проглотите, как пельмешку. Потому как настоящей-то жизни не знаете.

— Узнаем, бабушка, и мы…

Старуха шумно задышала, зашамкала морщинистыми губами, будто Марина обидела ее своими словами, потом громко и раздраженно опять заговорила:

— Ноне молодые все больше норовят в интеллигенцию выбиться. Куда там! В доярки да огородницы неохотно идут. Ищут, где работа почище да полегче. В кошки-мышки играют. Вон моя внучка Ленка Круглова как закончила школу, с год поработала на ферме и — прощевай физический труд. Теперь она почтой заведует в Фирсановке, письма штемпелюет. Шлеп — и готово, шлеп — и готово! Легко, и грязи никакой… А я всю жизнь, как кротиха, в земле прокопалась, и дояркой была, и свинаркой, и огородницей. Одной капусты вырастила да собрала, считай, с Иверскую гору на Кавказе…

Теперь они шли через поле зелено-оловянного гороха с уже твердеющими стручками, старуха — впереди, Марина — следом. Там, где начиналась улица и росли две березы, они решили передохнуть.

— Может, думаешь, жалкую о чем? — с трудом переводя дух, спросила старуха, тупо уставясь на Марину. — Не-е, не жалкую! Чего жалковать? Я кто? Гремякинская баба, работала, как все… О другом печалюсь — неблагодарности много на белом свете. Ох и много же, милая ты моя! Были силы да здоровье — работала в колхозе, аж сорочка от пота мокла. А состарилась — никому не нужна. Жизня!..

— Вас обидели? Кто, скажите? — поинтересовалась Марина, польщенная, что незнакомая старая женщина делилась с ней своим горем.

— А то ж не обидно, как у нас в Гремякине с некоторыми поступают! — воскликнула старуха и вся задрожала, затряслась от гнева.

Марина всегда относилась к старым людям с превеликим уважением, готова была прийти им на помощь в любое время — так ее воспитали в детдоме, да и прочитанные книги внушали то же. Она принялась успокаивать старуху: мол, не стоит так расстраиваться. Покоренная сочувствием девушки, та расплакалась, по морщинистым, серым, как голенища сапог, щекам ее покатились горошины-слезы. Через минуту-другую старуха так же внезапно успокоилась, вытерла концом платка глаза:

— Присядем-ка, коли не поспешаешь.

— Утро у меня свободное, — с готовностью отозвалась Марина, пристраивая коромысло с бельем на сучке березы.

Они примостились на камне-валуне, бог весть кем доставленном под деревья у дороги. Трава была еще в росе, искрилась на солнце; белоголовые ромашки весело и победно взметнулись над золотом куриной слепоты. Слышалось, как в чьем-то дворе повизгивал и деревянно ухал раскручивавшийся ворот над колодцем.

Старуха сорвала несколько ромашек и, вобрав голову в плечи, принялась обрывать лепестки. Она сидела какая-то каменная, погрузившаяся в воспоминания; наконец, встрепенулась, подняла на Марину глаза:

— Так когда-то мы гадали про любовь да про свое счастье. Нонешняя молодежь тоже по ромашке гадает? Любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет…

— А как же, гадаем! — подхватила Марина.

— Ну-ну… Разных машин понастроили, в этот, как его, в космос забрались, а свою судьбу да будущее по картам и ромашкам угадываем. Жизня!..

Старуха скупо улыбнулась. Марине почему-то подумалось, что это далекое прошлое, жившее в душе грузной, отяжелевшей, давно состарившейся женщины, проглянуло на ее блекло-сером лице. А та, вздохнув, продолжала:

— Я, бывало, на ромашках про своего Порфирия Порфирьевича гадала. Любит иль не любит? Три лета этак лепестки обрывала. Убило его на реке