чаи с утра до вечера? Почему зла в жизни почти не замечаешь? Все в твоих писаниях благополучно кончается». — «На положительных примерах надо воспитывать, учить уму-разуму!» — отвечал я ему. «Конечно, воспитывай, но и на сукиных сынов не закрывай глаза. Многонько их еще повсюду, лупи их, окаянных, в хвост и гриву, разоблачай по-ленински. Наш дорогой Ильич умел расправляться со злом…» И представьте, такие уроки пошли мне на пользу! Просматривал недавно газетные вырезки со своими очерками и диву давался, до чего было там много благодушия, бездумия, легкости…

Рассказывая, Максим продолжал свертывать удочки, а Марина с интересом слушала его, наблюдая за каждым его движением. Ее очень радовало, что их знакомство началось так просто и естественно, и хотелось, чтобы оно непременно продолжилось. За дальними кустами она искупалась, переплыла реку туда и обратно; потом старательно вытиралась полотенцем, испытывая необыкновенную бодрость, прилив сил. А Максим сидел на песке, поджав колени к подбородку, бросал камешки в воду. Кроме них, поблизости на берегу никого не было.

Когда они возвращались в деревню, Марина подумала, что встречу с молодым Блажовым упускать нельзя. Хорошо бы всем гремякинцам собраться в клубе и послушать его рассказы о том, что он знает, видел, наблюдал как журналист!..

— Впервые вижу работника газеты вблизи! — вдруг призналась она.

— Что тут такого! — пожал он плечами. — Экая невидаль — газетчик! Одна из древнейших профессий, как свидетельствует история… А впрочем, если серьезно, то в наши дни мир никак не может обойтись без этого племени.

— Говорят, журналисты — народ особенный, всюду разъезжают, все видят. Это так интересно!

— Всякие бывают журналисты, — проговорил Максим и умолк, вспомнив случившееся с ним.

Они уже поднялись по склону вверх — начиналась деревня. Возле тына, за которым зеленел огород, Марина остановилась с выражением просьбы на лице. Не было сил противиться возникшей мысли, и она сказала, заметно волнуясь:

— Знаете что? Поскольку мне поручили заведовать гремякинским клубом, я не могу упустить такой случай, как ваш приезд… Выступили бы вы перед гремякинцами, рассказали бы. Вроде встречи, что ли! По телевидению журналисты часто выступают, отчего же у нас в клубе нельзя?

— Да о чем рассказывать? — удивился Максим и повесил на тын ведро с рыбой, а удочки поставил.

Предложение было неожиданным, он колебался, не зная, что ответить. А Марина все больше вдохновлялась, светлела лицом:

— Правда, соглашайтесь! Соберутся в клубе люди, усядутся, вы посмотрите им в глаза и начнете. О чем хотите, о том и рассказывайте. О нашей жизни, о колхозах… Я хорошо подмету в клубе, наведу порядок… Ну, пожалуйста!..

— Я ведь не поэт, не артист, — продолжал упорствовать Максим. — Это их обычно встречают и провожают аплодисментами. А журналист — что? Работяга, которому надо сегодня писать о надоях молока, завтра — о пуске нового цеха, а послезавтра — о зажимщике критики и бюрократе… Не-ет, о чем я могу рассказать? Как делается газета? Вряд ли это надо Гремякину. Да и малоинтересная это кухня…

Вдали от города, от привычной напряженной жизни ему не хотелось вспоминать редакционные кабинеты с обманчивой тишиной, явные и скрытые споры на летучках, испещренные карандашными пометками газетные полосы — с этим, казалось, было теперь покончено навсегда. И в то же время он испытывал чувство какой-то неловкости перед этой милой, пылкой девушкой, которую видел впервые, но будто уже знал ее хорошо, как младшую сестру.

Видя его нерешительность, Марина огорчилась, а потом подумала, что выступление Максима Блажова надо будет обязательно внести в план клубных мероприятий, а там ему не отвертеться. И пусть все увидят — она может быть полезна людям. Пусть она всего капелька, дождинка, — ведь из дождинок и состоит дождь, от которого зеленеет поля, деревья, трава…

Она снова принялась его убеждать, уже спокойно, без горячности:

— Расскажите о том, что видели как журналист. Вы много ездили… Ну, как живут и работают люди в других деревнях и городах, что строят и замышляют. Да и про газету будет интересно. Утром почтальон разносит по домам… А вот как делается газета, как ее печатают? Даже я не знаю.

— Вы думаете, будут слушать? — переспросил Максим и задумался.

— Будут! Танцы, лекции, кино — это ж в любом клубе проводится… А у нас на афише будет написано: «Встреча журналиста Максима Блажова с земляками. Начало в восемь часов вечера. Вход свободный». Прямо замечательно!..

Марине верилось, что все так и получится, как придумалось вот тут, у тына, по дороге от реки. Но у Максима вид был неуверенный, лицо сделалось неспокойным, озабоченным, он вдруг признался:

— Понимаете, тут вот какое дело… От имени газеты выступать мне теперь вроде нельзя. Ушел я, расстался с работой, и, кажется, насовсем. Меняю журналистику опять на учительство.

Теперь опечалилась и Марина. Рука ее срывала под тыном ромашки, мяла и бросала в сторону. Максиму сделалось неловко за себя, стало жалко девушку, он попробовал перевести разговор на другую тему, она перебила его:

— Досадно!.. Мне так хотелось устроить в клубе что-нибудь необычное…

Возле пруда они расстались. Максим с удочками и ведром повернул направо, а Марина — налево. Она шла, огорченная, и размышляла о том, что, наверное, из нее не получится хороший культработник, зря она согласилась заведовать клубом. Впереди был еще целый день, который неизвестно что нес с собой. А сколько их, таких дней, отсчитано для нее?

3

В район Марина поехала вместе с Люсей Веревкиной, которой надо было по поручению председателя колхоза побывать в Межколхозстрое, а заодно купить канцелярские принадлежности.

На шоссе, в двух километрах от Гремякина, они сели в переполненный автобус и, зажатые в уголке, пока ехали, успели разговориться, как давнишние подруги. Марине нравилась спокойная, рассудительная Люся. В Гремякине им доводилось разговаривать только о делах да еще видеться в те дни, когда в клубе шло кино. Теперь же, по дороге в райцентр, прижатые друг к дружке, свободные от повседневных хлопот и обязанностей, они радовались завязывавшейся между ними дружбе.

Люся была выше Марины на целую голову, крепче фигурой и, словно старшая сестра, оберегала ее локтями от толчков пассажиров. Но и Марина, упершись в сиденье, не давала чьей-то корзинке давить на Люсину ногу. Они весело ахали на поворотах, смеялись едва ли не громче всех…

Вместительный автобус катил тяжело и грузно; мелькали вдоль шоссе деревья, телеграфные столбы, передававшие над уже основательно зажелтевшими полями неслышные голоса. Столбы все убегали, убегали и никак не могли убежать. И не могли скрыться за холмами дальние деревни. Это была та же дорога, какой Марина ехала в Гремякино на залетных Виктора Шубейкина, а потом