— Петр Андреевич Ливнев, — дурашливо поклонился второй студент, продолжавший стоять у двери.

— Прекрасно. А кому из вас была знакома мадемуазель Симонова Надежда Павловна? — задавая этот вопрос, Гурский повернулся к Ливневу, поскольку именно от него ожидал услышать интересующий его ответ.

— Предположим, мне, — нехотя ответил тот. — А в чем дело?

— И это именно вы вечером первого марта сажали ее на извозчика и сопровождали до этого самого дома?

— А вы откуда знаете? — грубо спросил Ливнев. — Вы что, за мной следили?

— Много чести, господин студент, — холодно усмехнулся Гурский, которого начинал бесить этот «прыщавый молокосос». — Так что?

— Да, я привез ее сюда, хотел вот с Родькой познакомить…

— А что с ней такое было?

— В каком смысле?

— Она была взволнована, расстроена, нуждалась в помощи? Кстати, как вы сами оказались в Пассаже?

— Случайно, — буркнул Ливнев, отводя глаза. — А с Надеждой все было в порядке… То есть, конечно, немного переволновалась из-за премьеры, но ведь это самое обычное дело для начинающей актрисы.

— Ты же мне говорил совсем другое, — неожиданно вмешался Раскольников, до этого молча и внимательно слушавший разговор.

— Да что я тебе говорил, брось ты! — отмахнулся от него приятель. — И, вообще, что вы к нам привязались? — неожиданно набросился он на следователя, после чего протиснулся к столу и демонстративно допил свой стакан. — Сидят люди, пьют пиво, ведут философические беседы — так нет же, надо испортить им все удовольствие!

Такого хамства Макар Александрович снести не мог, а потому, приосанившись, грозно поднялся со своего места и презрительно усмехнулся.

— Философические беседы? Эх, вы, господа студенты! Мните себя Бог знает кем вместо того, чтобы делом заниматься! Вон, даже починить поломанный стул или пыль со стола стереть не про вас, вы же гениями себя мните непризнанными да человечество преобразовать мечтаете! А ведь вас, господин Раскольников, даже ваша кухарка псом обзывает! Я вон здесь не одной свечки ни вижу — по вечерам, значит, в потемках лежите да умным себя почитаете, а подняться с софы этой никудышной да на самую маленькую свечечку заработать лень, да и недостойно это для такого-то «мыслителя»! А ведь в таких-то потемках из подобных-то глупых и вредных мыслей всякие завихрения в мозгах и рождаются! Свечечка вам нужна, господа, свечечка!

— Это вы к чему? — заинтересовался Раскольников, спуская ноги на пол и садясь на постели.

— Да к тому! Еще древние говорили: безделье — мать всех пороков. А от себя осмелюсь добавить — и манию величия оно же порождает! Да выучитесь хорошенько, станьте профессионалами и начните дело делать — так, глядишь, эта самая мания с вас, как шелуха, и спадет, — Макар Александрович вдруг понял, что увлекся, поскольку пришел сюда вовсе не затем, чтобы читать нравоучительные проповеди молодежи. Насупив брови, он вновь обратился к Ливневу: — Короче, господин студент, либо вы сейчас же отправляетесь со мной в следственную часть и там будете подвергнуты допросу по всем правилам, с соблюдением надлежащих формальностей, либо соблаговолите четко и внятно отвечать на предложенные вам вопросы. Итак, ваше слово!

Ливнев заметно сник и даже как-то съежился, вспомнив, что не так давно уже подвергался «допросу по всем правилам». Вновь оказаться в участке ему совсем не хотелось. Тем временем Гурский снова уселся на стул и стал внимательно следить за выражением его лица.

Наконец молчание закончилось, и студент заговорил, да так неожиданно, что от первых же его слов Макар Александрович чуть не подпрыгнул, — а это было чревато падением с вконец расшатанного стула!

— Да рассказывать-то мне особенно нечего… В тот вечер я доставил Надежде цветы от одного ее богатого поклонника. Моя двоюродная тетка цветами промышляет, а я ей иногда помогаю, — пояснил Ливнев, после чего добавил: — Подработать удается, и чаевые перепадают…

— Что за поклонник?

— Банкир один известный… Дворжецкий Михаил Иннокентьевич.

Гурский затаил дыхание, но студент не торопился продолжать, и тогда пришлось прибегнуть к окрику:

— Ну же! Что было дальше?

— Я привез цветы и поставил их в гримуборную… Надежда была на сцене — как раз шел финальный акт. Я было думал уйти не повидавшись, но тут приятелей встретил… Мы же с Надеждой когда-то в одних спектаклях играли, так что мне почти вся их труппа знакома. Они предложили остаться на банкет по случаю премьеры, вот я и остался…

— Но ведь банкет отменили из-за покушения на государя!

— Отменить-то отменили, но не пропадать же выпивке! Вот мы и приняли по чуть-чуть…

— И что потом?

— Как что? Занавес закрыли, актеры на поклон раза два вышли, а потом все, кто еще на сцене оставался, пошли переодеваться. Мы с приятелями снова выпили, а Надежда все не идет, и меня послали ее поторопить. Иду по коридору, вдруг вижу — силуэт знакомый в дальнем конце. Бросился за ней и настиг уже на лестнице.

— И что она?

— Надежда была сама не своя, билась в истерике, — с какой-то странной досадой заявил Ливнев, — «Увези меня, — говорит, — отсюда! Увези поскорей!» Я, конечно, не стал с ней спорить, да это и бесполезно тогда было. Но не бросать же ее в таком состоянии! Вот я и думаю — куда же ее везти? Домой она не хотела, ко мне было нельзя, тогда и вспомнил о Родьке. Приезжаем, а его как назло дома нет.

— Я маменьку Пульхерию Александровну навещал да у нее и заночевал, — подал голос Раскольников.

— Вот видите, — кивнул на него Ливнев.

— А в дороге мадемуазель Симонова вам ничего не рассказывала? — возбужденно поинтересовался следователь. — Или, может, жаловалась на кого-то?

— Какое там! Да она зубами стучала! То ли от холода, то ли еще от чего… Где там было расспрашивать? Я тогда подумал — пусть сначала успокоится…

— И ни слова о Дворжецком?

— Вы думаете, это он ее обидел? — горячо возмутился Раскольников, но Макар Александрович жестом приказал ему замолчать.

— Так что насчет банкира?

— Нет, она всю дорогу молчала, — покачал головой Ливнев.

Гурский уже хотел было спросить насчет пресловутой броши, не дававшей ему покоя, но сообразил, что это бесполезно. Если драгоценность и была, то на платье, под верхней одеждой.

— Продолжайте, — приказал он, — итак, вы приехали к господину Раскольникову, но не застали его дома. Что произошло потом?

— Про Свидригайлова расскажи, — напомнил хозяин каморки.

— Да помню я, помню… Короче, когда мы с Надеждой поднимались сюда, на площадке третьего этажа нам встретился хорошо одетый господин. Когда мне надоело стучаться к Родьке, мы пошли обратно… А этот господин все еще был там. Я ненадолго оставил Надежду и пошел