себя резал. И думаю, это все же его дело, как избавляться от неких… — тут она дернула плечом, — воспоминаний? Он сказал мне и дяде — тот тоже подходил — еще странное, вроде: «Все не то… не хочу видеть, мне тошно»… А что не хочет? Не знаю.

Иван вспомнил, что и сам слышал подобное, но мысль D. не закончил. А дальше, дальше? Догадка ужасала: возможно, юношу ослепило потаенное желание отомстить злее, вернуть сторицей детскую боль, изрезать ножом вовсе не холст. R. появился так неудачно; чтó несчастный Андрей почувствовал, опять увидев его так близко? А если бы не выдержал, бросился? Убил? Или был бы убит? А люди? А ну как правда кого-то еще бы не порезал даже, а зарезал? Иван сам не осознал, как закрыл лицо руками. Его вина, тоже его вина; Оса умел писать так, чтобы возбудить ненависть в посторонних совершенно читателях! Что мог его текст пробудить в жертве?

— Он злился? — тихо спросил он. Благо, Нелли не пыталась его утешать, вообще будто не заметила слабости в его голосе и не стала допытываться о причинах. Он уточнил еще глуше: — Когда резал картину, злился? Кричал, может, проклинал кого-то?

Нелли все молчала. Отняв ладони от лица, Иван увидел, как она впервые — от знакомства до этой минуты! — отвела глаза, то ли виновато, то ли испуганно.

— Я точно не видела, металась там у него за спиной, не знала, что делать… но мне показалось, он плакал. Это не была злость, скорее большое горе.

Иван кивнул.

— Может, ему сказали что-то об этой работе? — предположила L. — Какую-нибудь резкость? Все-таки не все еще свыклись с его техникой; да и тут, знаете, была пара гадких совершенно экземпляров, которые, например, считают, что женщине не дозволено писать рыцарей и революционеров, да и вообще выставляться…

— Может быть, — словно автомат, повторил Иван, просто чтобы не забивать ее голову чужими бедами. — Премерзко, если так. Что ж… главное, теперь все в порядке?

— Похоже, — кивнула она и обернулась на свои беспризорные картины, около которых — особенно возле француженок, идущих на Версаль, — успела скопиться толпа. — Иван Фомич, прошу меня извинить, но я пойду. Была очень рада познакомиться; на случай, если не встретимся вечером, прощаюсь с вами сейчас.

Иван улыбнулся с некоторым даже облегчением: не нужно, совершенно не нужно посвящать эту удивительную девушку в такую грязь. Да и раз не объяснил граф, какое право у Осы? Руку хотелось поцеловать, но Нелли подала ее на иной манер, для простого пожатия, и он ответил с секундной заминкой. Сказал:

— А рыцарей вы написали замечательно. И все прочее тоже.

В мгновение, когда соприкоснулись их ладони, сердце Ивана — кажется, впервые за последние годы — наполнилось пронзительным, упрямым, не находящим на пути никаких мучительных условностей теплом. Хорошая девушка. Такая… настоящая.

Нелли ушла, а он все глазел ей вслед, ничего не в силах с собой поделать. В рассудке, конечно, билось сердитое «Очнись, отверни свою безмозглую голову, вспомни, что натворил, займись делом!». D., впрочем, появился рядом сам; не пришлось искать повод ни чтобы оторвать его от беседы, ни чтобы задать вопрос о неприятном инциденте.

— Пожаловалась на меня? — мирно спросил он. Услышав вроде ровный, но все же чуть звенящий недавней истерикой голос, Иван отбросил наконец наваждение. — Не вздумайте и вы мне пенять! Моя работа; что хочу, то и… — Он быстро выдохнул, ударил сам себя по щеке, простонал уже иначе, с беспомощной виноватой грустью: — О-ох, забудьте. И простите! Это никого не касается.

Все-таки было в нем еще много детского, от мальчишки, который на глазах Ивана часто бегал за любимым рыцарем и сражался с ним на деревянных мечах. А может, к подобному — к резкой обороне границ, вещей и даже ран — стремятся все незаурядные люди, творческие особенно?.. Порой, например, знакомясь с писателями, Иван это подмечал. Поди пробейся за эту стену «я вот так хочу, а ты отойди».

— Не стану я вам пенять, — уверил он, но пальцами все же провел по холсту, на котором висели лоскуты змеиной кожи. — Просто жаль, красиво…

— Неправильно, — выпалил D. и сжал губы до побеления, но тут же добавил с какой-то даже ненавистью: — И я не должен был ее сюда везти, пока она хоть в чем-то фальшива! Нужно было оставить, но честолюбие взыграло; я знал ведь, как будут смотреть; ненавидел — а знал… что ж! Теперь придется перерисовывать. И к лучшему.

— Ее никто не купил? — спросил Иван, об ответе, впрочем, догадываясь.

— Я бы ее вряд ли продал; не могу никому позволить поселить в доме такую тьму… — D. натянуто улыбнулся. — Впрочем, никто и не пытался. Люди чувствуют. Такое — чувствуют.

Иван сглотнул, собираясь. Его и самого эта мысль — выполнить просьбу R. вот с такой изощренной жестокостью, пусть он и соглашался на «любую работу», — отвращала, даже страшила. Решившись, он осторожно, как можно небрежнее, спросил:

— А что-нибудь еще у вас свободное осталось? Я бы приобрел… матери. В имение.

— Осталось, пойдемте, она вам тоже понравилась, как мне показалось! — радуясь переводу темы, закивал D. и повел его от изувеченного триптиха подальше. — А это забудьте: однажды я ее еще исправлю, закончу, пойму… Если не сойду, конечно, с ума.

«Что заставило вас?», «О чем вы думали?», «Что не так было с этим лицом, с ним ли, было ли?», «Что вы должны понять?» — но ни один вопрос Иван задать не решился, все стояли в горле, словно наспех вытесанные щербатые колья. Он сказал лишь:

— Этого не произойдет. Я уверен.

А вот насчет себя он уже сомневался. Чужая боль — в словах и взглядах, образах и поступках — лилась и лилась на него из бескрайних хлябей московских. Он вроде не был более к ней причастен; жизнь его шла отдельно от всех этих униженных и оскорбленных, израненных и рассерженных; становилась все четче и правильнее, честнее и лучше с каждым днем. Но хляби разверзались снова и снова, напоминали: «Оса-то мертв, а вот ты…» Иван не мог сбежать от них. Потому что так и не сбежал от себя. Зато он наконец убил волка. Оставалось сжиться со вторым. R. невиновен. А вот он, К., — виноват.

С другого конца зала Нелли слабо улыбнулась ему — еще чужая, непонятная, случайная, не подозревающая ничего о мертвых насекомых в его прошлом. И стало немного легче. Граф, тоже за ним наблюдавший, вдруг нахмурился; хотел, кажется, подойти, и все же передумал,