спокойным, но улыбка давно пропала. — Все, конечно, умно, и я в целом тебя всегда поддерживал; не желаю, чтобы бог весть чей приплод управлял тем, что за Полтаву еще пожаловано… — Lize как-то скользко ухмыльнулась, открыла рот, но передумала, дала договорить. — Но расскажи-ка мне, сокровище, с чего ты думаешь, что тебе все отпишут? Его же рано или поздно выпустят. И Софочка его будет ждать.

— Если ушлем, например, за границу, куда-то вроде Башни дураков[17], могут и не выпустить! — пропела Lize. — Оттуда мало выпускают. В любой больнице можно задержаться, если кто поспособствует… — Палец ее игриво постучал по столу, уже ближе к сложенным рукам графа. — Не так разве? Как его, недолеченного, да опять в мир…

Граф откинулся в кресле и нахмурился. Походил он сейчас на большую напомаженную тучу, тихо полыхали молнии в глазах. Ох, не нравились ему эти изверты — К. видел, — коробили, похоже, до глубины души, только выдержки пока хватало.

— Такого уговора, знаешь ли, не было. — Он сощурился. — Другой был: про волю Божью. Если сам дойдет до крайнего безумия, если…

— ДА НЕ ДОЙДЕТ ОН! — Устав, Lize в знакомой с детства манере перешла на визг. — Не дойдет, ЯСНО?! — Она шумно выдохнула, хрустнула кулаками. — Потому что с ним миндальничают; потому что половину выходок спускают из-за чертовой этой мазни; потому что он хорошо маскируется и что-то там в своей голове выискивает; потому что… — Она разве что не взрывалась, голос ее так и звенел досадой у К. в ушах.

— А чего ты ждала-то? Талантам многое прощают, они и с бо́льшим безумием часто живут на воле, золото мое. — Тут граф снова подался вперед, поймал запястье Lize, погладил с самым утешающим видом. Даже молнии в его глазах подсмягчились. — Талант-то есть, не спорь, грех гноить или зарывать. И в этом ракурсе меня, к слову, все более прельщает иная авантюра… — Он перешел на заговорщицкий шепоток, потянулся к дочери ближе, и К. притаил дыхание: куда вывернет странный скользкий спор, явно затеянный не впервые? — Зачем подличать, зачем Софочку мучить, ну правда? Давай вас поженим; давай все у вас будет на двоих. Обрисовать Андрея фатальным чудаком и превратить в гения-затворника будет проще; управлять имуществом станешь ты; все по факту будет твое. С блаженным-то муженьком предаваться ты сможешь по жизни любой сладости, ну а он…

К. вздрогнул: таким знакомым ласковым тоном — да такие циничные слова. Неужели вот настолько устал, неужели готов уже как угодно закрыть вопрос D., измучился его непредсказуемым недугом? Lize разве что не зашипела, выдернула руку, выпрямилась. Краснота с ее лица сошла, резко сменилась землистой бледностью. Венок сполз ко лбу, а она даже не заметила. Не нравилось и ей. Но по причинам явно иным.

— Я с ним ничего общего иметь не желаю, — просипела она почти со страхом. — Слышите? Не желаю! Я замуж хочу за красивого, сильного и здорового, чтоб не стыдно было рядом стоять и детей рожать! — Она рвано вздохнула. — В свете много таких, в Петербурге еще больше; да, пока я не привлекаю их… Но разве, услыхав о полном приданом, они не пожелают узнать меня поближе? — Блеснули белые зубы, и тут же улыбка стала уязвленным оскалом, кулаки сжались. — За кого вы принимаете меня, папенька? Или что же, даете понять, что на меня даже с двойным приданым не позарятся? Так? ТАК?!

Она все скалилась, глаза блестели обидой и целым десятком то ли яростных вопросов, то ли хлестких ответов. Вот-вот закричит в голос; вот-вот по лицу побегут слезы — и граф, видя это, сильно смутился, разом стушевался.

— Нет, нет, да что ты еще выдумала, я же по доброте, а не… Милая!

Он поднялся, скорее обошел стол, неловко приблизился — но Lize оттолкнула его объятья, шарахнулась, выпалила с неугасающей злобой:

— Не смейте трогать! А ну! Я вам меня трогать давно запретила, мне гадко!..

И он почему-то остался стоять. Не зная, куда деть руки, мальчишески сунул их в карманы, тут же спохватился, вынул. Затеребил цепочку, защелкал рубиновой крышкой часов, то открывая, то закрывая ее. В гнетущей тишине это напоминало звук винтовочного затвора. В висках К. от него как будто взаправду стреляло. Молчание cгущалось. Становилось едким, как слюна на полу.

— Лизонька… — загудел наконец граф, совладав с собой, сделав шажок. — Лизонька, ну что ты, правда? — Он умильно заулыбался. — Я подставлю щеку и иное скажу: по мне, так не нужно тебе двойное приданое, чтобы отыскать судьбу; ты бы только смеялась почаще, была поласковее, попробовала все же завести постоянных друзей; ты бы…

— Не учите меня! — оборвала она и вытерла кулаком глаза. — Не учите! Будто я не пыталась; будто они все не пялились на мой хребет; будто не приезжали к нам уминать пирожные, а как на Святки меня позвать, на гадание, на английский пикник с офицерами, так это… — Она отмахнулась то ли от графа, то ли от собственных слов и все же подняла глаза, высохшие и загоревшиеся. Мотнула локонами. — Думаю, вы услышали. Мне нужны деньги! Мои деньги! Они ведь все были бы мои, если бы тетя в свое время не приютила этого; если бы вы под ее дудку не сплясали; если бы…

О, сколько ярости. Словно громче зашипела дыра в полу. К. покачал головой: вот же вздорная девчонка… как так вышло, что с годами только вздорнее стала?

— Софочке плохо, Lize, пойми, нельзя так резко. — Граф снова хотел было взять ее за руку, но не решился, просто заглянул в глаза — большой, печальный и тоже с горящим, но совсем по-иному, взглядом. — Она и так не находит себе места; у нее опять обостряются мигрени; она даже со зверями и птицами своими в этом году мало…

— Плевать мне! — огрызнулась Lize, но тут же опять расплылась в странной улыбке. Поправила восхитительную свою корону. Сощурилась. — Да и потом, папенька… разве не кажется вам, что с глаз долой — из сердца вон? Уедет он — тетушка оживет? Она же взора с него не сводит, ждет: что выкинет в этот раз? У, кровопийца…

— А если она, наоборот, сотворит с собой что-то? — Граф покачал головой. К. видел: разговор гнетет его все больше, и бог знает что не позволяет пока закричать на дочь, выставить ее вон. Из глаз пропали молнии; они стали омутами черноты. — Если утопится, если выпьет крысиную отраву, если прыгнет с какой-нибудь колокольни? Она и так одна. Она полюбить не может, все еще по Сергею своему скорбит.