Король вздрогнул. Он с глубочайшим вниманием слушал этот голос ненависти, которым Валуа, этот гений мести, пронизывал его насквозь.

– Вы, конечно же, знаете, сир, что некая колдунья, некромантка, наконец, исчадие ада, продавшая – в этом уже не может быть никаких сомнений – душу дьяволу, пыталась навести на вас порчу.

Король перекрестился и поспешно пробормотал молитву против бесов и демонов.

– Как вам известно, сир, – продолжал Валуа, – я лично обнаружил эту колдовскую фигурку, которая – какое кощунство! – была спрятана в кропильнице. Да, именно из нее, из этой оскверненной кропильницы, что стояла в спальне колдуньи, я собственноручно вытащил восковую статуэтку, изготовленную по вашему образу и с иглой в сердце, что, вероятно, было сделано для того, чтобы ваше сердце – ваше, сир! – разбилось, раскололось в вашей груди на мелкие осколки. Фигурку эту вы видели, я вам ее приносил…

– Да-да, я помню, – пробормотал король, побледнев, – отлично помню тот ужасный вечер…

– Так вот, сир, вспомните тогда и то, как в тот вечер вел себя Мариньи! Разве вы не заметили его смятения, его бледности? Разве не помните, что он сам, и весьма настойчиво, вызывался съездить арестовать колдунью? И пока в Ла-Куртий-о-Роз я спасал моего короля, разве не правда, что Мариньи валялся у вас в ногах – он, само воплощение гордости! Что он хотел сказать? Какая мольба была в его сердце, но так и не сорвалась с губ? Вы ведь уже и сами, сир, задавались таким вопросом, спрашивая себя, чем было вызвано это смятение?

– Тогда я об этом как-то не подумал, – простодушно промолвил король. – Но, теперь, клянусь Пресвятой Девой, ужасная правда прямо-таки бросается в глаза: Мариньи мучили угрызения совести!

– Нет, сир, не угрызения совести, но страх! Мариньи боялся – слышите! – и боялся потому, что эта колдунья, эта дьяволица, которая готовила вашу смерть…

– И что же? – пробормотал король.

– Она – его дочь!

– Его дочь! – повторил король с ужасом.

– Его дочь! Его сообщница! Бедняжка, вероятно, и не знала, что творит, так как действовала по наущению отца.

Растерянный, дрожащий, с мокрыми от пота волосами, съежившийся в кресле, Людовик едва ли слышал последние слова, с которых Валуа уже начинал выстраивать защиту Миртиль.

Сотни мыслей роились в голове короля. Слова колдуньи из Тампля, рассказ Ланселота Бигорна смешивались в его мозгу, образуя странную амальгаму из мрачных мыслей, на которые ложилась тень черных крыльев суеверия.

Пока Валуа прикидывал, как объяснить, почему Миртиль уже нет в Тампле, почему он увез ее и теперь держит в заточении в своем доме, король припомнил лицо той колдуньи, которую он видел в темницах Тампля и которая, как теперь оказалось, была дочерью Мариньи.

– Святые небеса! – бормотал он себе под нос. – Но как у Мариньи, которому сейчас около сорока пяти, может быть дочь примерно такого же возраста?

Внезапно он хлопнул себя по лбу и прошептал:

– Понял!..

И тогда произошла сцена сколь комичная, столь и зловещая.

Было в этом некое мрачное кви про кво[9]: король думает о Мабель, у Валуа перед глазами стоит Миртиль, тогда как оба в этот момент разговора представляют себе ту единственную колдунью, что изготовила эту дьявольскую фигурку.

– Валуа! – воскликнул вдруг король с победоносным видом. – А ты заходил еще хоть раз к этой колдунье с тех пор, как арестовал ее в Ла-Куртий-о-Роз и поместил в Тампль? Ты спускался в ее камеру?

– Сир… – пробормотал Валуа, который, дойдя до критического момента своего обвинения, ломал голову в поисках естественного объяснения превращения Миртиль в Мабель.

– Ты ведь еще не раз ее видел, не так ли? – настойчиво допытывался король. – Скажи-ка мне, а она молодая? Иначе и быть не может, раз уж она – дочь Мариньи. Должно быть, ей лет этак двадцать-двадцать пять?

– Самое большее – семнадцать! – глухо пробормотал Валуа, в котором беспокойство росло с каждой секундой.

– Семнадцать лет! – вскричал король. – И именно на столько она и выглядела, когда ты ее видел?

– Безусловно, сир! – удивленно промолвил Валуа. – Это молодость во всем ее ярком цветении, – добавил он со страстным содроганием, – красота во всем, что есть в ней грациозного и приятного.

В ответном взгляде короля явственно читалось сожаление.

– Стало быть, – сказал он, – тебе она показалась не только молодой, но еще и красивой? Так вот, Валуа, слушай! Вот что доказывает, что мы имеем дело с настоящей колдуньей: передо мной она приняла лицо отвратительной старухи!

Потрясение Валуа было столь глубоко, что пару секунд он не мог понять, а не ведет ли с ним король некую ужасную игру?

– Сир, – пролепетал он, – я не понимаю…

– А вот я понимаю! – воскликнул Людовик, просияв. – Бигорн всё мне рассказал: эта девушка, Валуа, не только колдунья, но еще и фея.

– Бигорн!.. Фея!.. – прошептал изумленный Валуа, проводя рукой по взмокшему от пота лбу.

– Ну да, – подтвердил Людовик Сварливый, – фея, то есть одно из тех существ, которые способны принимать любые формы, вероятно, чтобы ускользать от мести христиан. Впрочем, – добавил он, резко вскакивая на ноги, – мы взглянем на нее вместе. Но что это с тобой, Валуа? Давай, пойдем, посмотрим, а заодно и проверим, кто из нас был прав!

– Так она здесь? – пробормотал испуганный Валуа.

– Я приказал Транкавелю доставить ее во дворец. Ее должны были привезти еще ночью.

Король направился к своей спальне. Граф двинулся следом, пошатываясь и спрашивая себя, к какой катастрофе он идет.

В прихожей король на секунду задержался. Там, перед дверью, с обнаженными шпагами дежурили Транкавель и двенадцать стражников.

– Как там колдунья? – спросил король.

– Ожидает воли короля! – промолвил капитан стражи. – Но, сир, в соответствии с вашим указанием, я также привез сюда мэтра Каплюша и вашего казначея. Они здесь с трех утра.

Король перевел взор в угол прихожей и действительно заметил своего казначея, который скромно стоял у стены, держа в руках три мешка с экю.

Казначей поклонился, с учтивой улыбкой присел в реверансе и продемонстрировал мешки.

– Хорошо! – сказал король. – Можете возвращаться обратно…

– С мешками, сир?

– Да, с мешками, в которых я больше не нуждаюсь, и, в память об этом случае, один из них оставьте себе.

– Стало быть, я могу пойти поспать? – спросил казначей с новым глубоким поклоном.

– Проваливай к черту! – буркнул Людовик Сварливый.

Валуа в это время не сводил глаз с противоположного угла комнаты, где крепко спал на банкетке Каплюш. Заплечных дел мастер держал в судорожно сжатой руке три совершенно новые и тщательно промасленные веревки с уже завязанными узлами.