глазах Ханум. Она повернулась и сбежала по ступенькам веранды в сад.

На следующий день Ханум подала заявление судье Лал-хану о признании ее законной вдовой Фаджи и о выдаче ей — в этом качестве — тела Фаджи для похорон. Когда Ханум вошла с заявлением в переполненный зал суда, люди начали перешептываться и оглядываться, так что судье пришлось потребовать удаления зевак из зала. Тем не менее зал был полон — слушать заявление собрались все чиновники, чаудхри и почтенные люди города. В зале сидел и Муса-хан.

Судья прочел заявление и спросил:

— Кем тебе приходился Фаиз Мухаммад?

— Свет очей моих, владыка головы моей, — бесстрашно ответила Ханум.

— Ты была за ним замужем? — продолжал судья.

— Нет.

— Ты была с ним в близких отношениях?

— Нет. — Голос Ханум дрожал. — Я девственница. Он не коснулся моего тела, но все равно он муж мне. Я прошу, чтоб мне разрешили его похоронить.

Вперед вышел Муса-хан и, почтительно сложив руки ладонями вместе, начал:

— Сардар! Это моя дочь. Она убежала из дому и явилась сюда без моего ведома. Я прошу вас разрешить мне забрать ее домой.

— Не дочь я этому предателю! — громко и отчетливо заявила Ханум. — Я вдова Фаджи и прошу выдать мне его тело.

— Ханум, ты дочь уважаемого сардара и старосты. Твой отец убил опасного преступника, за голову которого была назначена награда в десять тысяч рупий. Он сделал важное дело для нас всех. Английское правительство выдаст твоему отцу пять тысяч рупий, а его величество раджа — десять тысяч и дарует ему земельный участок. Неуместны такие слова в устах дочери столь почтенного человека…

Ханум оборвала плавную речь судьи тихим, но решительным голосом:

— Сегодня перед всеми, кто собрался в суде, я заявляю — и пусть это слышит мой отец, — не получить ему той награды, ради которой он это совершил! Он никогда ее не получит, потому что предательство не вознаграждается. За предательство карают. Я прошу суд вынести решение по моему заявлению…

— Отказать! — рявкнул судья.

Выйдя из здания суда, Ханум исчезла так быстро, что никто не успел понять, куда она девалась. Муса-хан разослал своих людей на ее поиски. Рьяно взялась за дело и полиция, но Ханум как в воздухе растворилась! По городу поползли самые невероятные слухи. Говорили, что Ханум пригрозила отомстить отцу. Утверждали, что жизнь Муса-хана в опасности, что дочь убьет его, поэтому он почти не выходит из дома и его все время охраняет вооруженная полиция. Раджа вызвал Муса-хана к себе, похлопал его по плечу и пообещал ему, что, как только английский чиновник, заместитель комиссара, приедет из Дохалы и подпишет бумагу об опознании трупа, он, раджа, на следующий же день назначит дворцовый прием и собственноручно вручит Муса-хану кошелек с десятью тысячами, придворную одежду и указ на владение землей.

Муса-хан вернулся к себе довольный аудиенцией, которую дал ему раджа.

Через два дня, когда в город прибыл заместитель комиссара и пожаловал в больницу, чтобы осмотреть труп, произошло странное событие: английский чиновник и его свита увидели, что с морга сорван замок и голова Фаджи исчезла. Оставался только труп, опознать который было невозможно.

Голова ценою в десять тысяч рупий исчезла.

Английский чиновник бросил взгляд на изуродованный труп и отказался подписывать документы об опознании. А как только отказался англичанин, радже стало ясно, что давать Муса-хану десять тысяч рупий нет никакого смысла. В результате пришлось Муса-хану возвращаться к себе в деревню несолоно хлебавши. Прошло несколько дней, и под крепостной стеной был найден труп Муса-хана.

В тот день, когда был сорван замок и пропала голова Фаджи, в тот самый день, но уже к вечеру, отец вернулся домой и мы увидели, что он так и сияет от счастья. Даже песенку какую-то мурлычет себе под нос.

— Кто сорвал замок?

Отец не отзывался.

— В один прекрасный день тебя посадят в тюрьму.

Песенка продолжалась.

— А мне придется просить милостыню. И что тогда станется с твоим сыном?

Отец уже не мурлыкал, а пел в полный голос.

Позднее, сидя в столовой, он спросил у матери:

— Ты знаешь, что дороже всего ценится не свете?

— Золото! — буркнула мать.

— Нет, милая, нет. Свобода. Самое дорогое на свете — это свобода. Человек готов что угодно отдать за нее.

Я шел в мамину комнату взять мячик, как вдруг через неплотно прикрытую дверь услышал ее голос:

— Уходи и не трогай меня.

— Почему? — это спросил отец.

— Потому что сегодня санкранти.

— Ну и что?

— Нельзя в этот день! — это опять мама.

— А завтра?

— Завтра? Завтра ведь день Ваман-аватара!

— А послезавтра?

— Ты что? Послезавтра день Шаха Мурада, ты забыл? И тебе надо будет пойти на мазар. Миян Рамазани и так уж говорит: «Что это господин доктор никогда на мазар не придет?» Ну! Уходи, уходи… Не надо… Говорят тебе, не надо… Рукой дотронешься — второй раз омовение делать придется!

Спустя некоторое время отец злой вышел из комнаты. Хорошо, что я затаился за дверью и он меня не видел, а то мне наверняка попало бы. Мама и отец все время повторяли, что дети не должны слушать разговоры взрослых. Я не мог понять, почему взрослые могут слушать все, о чем мы говорим, а если ребенок что-то разок услышит, ему же за это и попадает.

Когда отец ушел, я побежал в мамину комнату и, обхватив ее ноги руками, радостно закричал:

— А я дотронулся! А я дотронулся! Все равно дотронулся!

Я думал, мама рассердится, начнет меня отчитывать, но ничего подобного не произошло. Мама готовилась что-то строчить на швейной машине, когда я ткнулся ей в колени. Она взяла меня на руки и, целуя, стала спрашивать:

— Уже позавтракал, малыш?

— Да, мама.

— И красный шербет пил?

— Пил.

Мама расцеловала меня в обе щеки, поставила на пол и сказала:

— Иди играть в сад.

Столько нежности в ней было в эту минуту, что я решился использовать случай:

— Мама, я хочу спросить…

— Что, маленький?

— Вот я до тебя дотронулся, ты ничего не сказала, а папа хотел, так ты почему стала ему говорить — уходи, уходи?

Мамино лицо, еще секунду назад улыбавшееся, покраснело от гнева. Она встала, выпрямилась, потом вдруг упала в кресло.

— Ты подслушиваешь наши с отцом разговоры? Гадкий мальчишка! — Мама схватила меня за плечи.

Мне стало страшно, а мама все трясла меня — точно отец встряхивал свои пузырьки с лекарствами, перед тем как дать больным.

— Я за дверью стоял… Но я ничего не слышал… Я