со мной, ближе, чем я к тому готов. Откуда на ней пятна крови? Я не прикасался к ней, а она не приближалась к Альфе. Проблески осознания, притороченного к реальности, подсказывают – это колеса проносящихся машин разбрызгивали алые пятна по сторонам. И все еще разбрызгивают.

Я отодвигаюсь от девушки, пытаясь предохранить ее одежду. Она не пересаживается, но наклоняется и пытается положить руку мне на плечо. Я все еще там, на дороге, прижимаюсь к темной липкой шерсти и не готов ни к какому другому прикосновению. «Нет, не надо», – прошу ее. Она послушно отодвигается и укладывает голову себе на колени, в точности повторяя позу васнецовской Алёнушки.

***

Вопреки всем стараниям не могу вспомнить, как оказался дома. Оставшуюся часть дня я ожидал встречи с мамой, всезнающей и всемогущей, Что-то она сделает? Всегда находила большей частью неожиданные, но неизменно великолепно работающие решения, даже когда никакой надежды ни у кого не было. Почему не в этот раз?

Она не может не знать, что значит для меня происшедшее. Возможно, в отсеках ее власти скрываются рычаги управления временем. С их помощью она сможет изменить одну единственную секунду в прошлом, и все опять вернется к обычной рутине, и я клятвенно обещаю никогда больше не делать глупостей и определенно никогда не торопиться. Я знал, как ей это важно – она повторяла тысячи раз и сегодня, наконец, я понял, почему.

Естественно, являясь воинствующим материалистом (в пику фантазерам, готовым верить в дешевые вымыслы и утопические химеры), я осознавал две вещи. Во-первых, мама не станет пользоваться таким мощным и сложным оружием, как смещение во времени ради каких-то незначительных второстепенных прихотей. В этом отношении мой случай выдерживал самую обоснованную критику. Не сомневаюсь, она не будет в силах отказать. И второе – с каждой уносящейся в прожитое секундой ей будет все труднее вернуться в прошлое и внести справедливые коррективы – надо торопиться, пока это еще возможно. Почему же она не приходит?

Подумать только, сколько секунд ей придется вывернуть наизнанку, чтобы добраться до моей поднятой руки, опустить ее – и все последующие события исправятся автоматически. Я терпеливо пережду несколько секунд до просвета в потоке и спокойно перейду к Альфе или подожду ее – неторопливо, спокойно и лениво, как в тот первый раз, переходящую пустынную улицу, или мы даже встретимся на нейтральной середине.

Если не управление временем (понимаю, что это на грани человеческих возможностей), то есть, наверное, какой-то иной механизм. Неважно какой, но могущий восстановить справедливость. К примеру, ювелирно точно вырезать ошибочно случившуюся нелепость, реконструировать ее в сон, и я даже готов нести заслуженное наказание – каждую ночь погружаться в кошмар происшедшего.

Это ведь не произошло со мной, это сделал я сам, значит, я не зависим от каких-то внешних неизвестных мне обстоятельств или условий – весь контроль в моих собственных руках (точнее – поднятой руке) был и, возможно, все еще остается.

Но она мучительно долго не приходит, а пустота ее отсутствия тем временем заполнена тисками испанских колодок, охватывающих широты и меридианы мозгового шара; заполнена отбойными молотками, отстукивающими дробь в висках.

Вывороченный уже не раз желудок продолжает опустошаться – уже не смрадным перегноем пищи, а грязной серо-зеленой слизью. Да и ее с каждым разом все меньше. В какой-то момент она деградирует в кисло-горькую вонь, которая эстафетой передается следующему спазму, а оттуда – в очередной цикл.

Боль живет во мне самостоятельными независимыми существами. Извивающиеся червяки острыми змеиными клыками вонзаются в беззащитную и доверчивую мякоть мозга. Осьминоги натягивают поводья нервов, будто несутся на вороных, пытаясь затоптать все живое, встреченное на пути.

Мама пришла одна, без улыбки, без самых простых рычагов управления временем, и даже без магического движения, могущего перевести чудовищную несправедливость реального мира в мои больные грезы и кошмарные сны.

Каким-то таинственным образом они перебрались туда сами, без ее помощи.

После ее прихода произошло несколько изменений.

Я вернулся в четырнадцатилетие. Детские фантазии рассеялись, завершив, очевидно, какой-то важный маневр, предназначенный защитить мою психику

У меня изменилось восприятие боли. Боль приближала меня к Альфе. Я чувствовал ее рядом, и мне очень, очень хотелось, чтобы Альфа знала про мою боль, что я разделяю ее с ней, она не одна – нас двое.

Уверен, это ненормально и неизвестно, как охарактеризует меня (все равно скажу), – мне не хотелось, чтобы боль уходила. Через некоторое время «не хотелось» переросло в нечто уже совсем новое. Сила боли соперничала с силой страха, что боль оставит меня одиноким, жалким, незащищенным, неспособным чувствовать боль за мной же и убитую подругу.

Так вот почему мама не помогает мне. Я прекрасно знал – у нее десятки путей снять боль, но почему-то не делает это.

Пять ночей, вымоченных в липком поту, вымученных в визге тормозов, и три недели непрекращающейся головной боли спустя она объяснила:

– Не физическая боль опасна для тебя, а душевная. Природа использует физическую боль, чтобы не дать душевной травмировать тебя. Телесная тоже наносит вред, но несоизмеримо меньший.

– Откуда ты знаешь, что душевная боль не нанесла вред вопреки стараниям физической?

– Я не знаю. Но если бы нанесла, ты бы знал.

– Ты считаешь, что природа не допускает ошибок?

– Допускает, но учится на них. Но это уже совсем другая история.

***

Три дня после гибели Альфы мама игнорировала меня, избегала, обходила стороной, только изредка проверяла опытным взглядом оператора, следящим за манометрами и амперметрами, чтобы они не зашкаливали, и это все, что ее заботило. При этом демонстрировала холодное разочарованное безразличие. Что она пытается делать? Донаказать меня?! Проверить, сколько боли я способен вынести?!

А что значит вынести? Что произойдет, если я не вынесу? Где предел у «вынести»? Что если у «вынести» нет предела? И все, что угнетает меня физически и душевно, вдруг неожиданно, без предупреждения удвоится, или утроится, или утысячерится.

Я всегда относился к боли как к измене и предательству тела. Но за последние три дня увидел в ней разумное существо, законы поведения которого мне неизвестны, но понять их надо непременно, и не для того, чтобы хитрить и прятаться от нее, а чтобы уметь противостоять ей, не дать поработить себя.

Почему мама игнорирует меня? Ничего себе момент выбрала! И не просто наказание, а наказание молчанием! Ничего подобного раньше не случалось. Молчание не было ее сильной чертой. Она всегда осуждает его во мне. Ее главные правила общения: «Если у тебя есть, что сказать, говори. Не предполагай,