Нет, это не было лучше, чем с кем-либо. Что-то совсем иное, до сих пор незнакомое. Как будто другой мир. Другая вселенная.

— Тамара, милая… — прошептал Артем, еще крепче стиснув пальцы моих закинутых за голову рук, и словно в ответ на его тихий, чуть хриплый от страсти голос внутри распустился огненный цветок невыносимого наслаждения.

И мир исчез за его сиянием…

— Как пьяная, — невнятно пробормотала я, уткнувшись носом в его плечо и вдыхая сводящий с ума запах кожи. — Голова кружится. И какие-то дырки в памяти. Например, это.

Артем проследил мой взгляд в ту сторону, где на полу валялась надорванная обертка, и ухмыльнулся, положив руку мне на бедро.

— Ты вытряхнула меня из штанов еще в коридоре. Боекомплект остался в кармане. Хотел сходить, но твой встроенный венеролог сурово дал команду: «в тумбочке».

— Правда, не помню. И как до постели добрались — тоже смутно. Кажется, целовались в прихожей, а потом…

— Джонни, сделай мне монтаж?

— Вроде того.

Приподнявшись на локте, я разглядывала его, жадно, без малейшего стеснения. Такой тип мужской фигуры нравился мне больше всего: стройная, спортивная, крепкая, но без излишнего атлетизма. Качки же напоминали персонажей из комиксов. К визуальному изучению добавилось тактильное — медленно обводя рельефы, от плеч к кистям, от груди к животу. Артем, прикрыв глаза, с улыбкой наблюдал из-под ресниц.

По пути от бедра к колену пальцы наткнулись на тонкую, но плотную полосу. Бледно-розовый шрам ветвился, как молния или крона дерева, спускаясь почти до лодыжки. Второй, поменьше, симметрично обхватывал другую ногу. Я посмотрела вопросительно. Не слишком явно, коротко — чтобы он мог заметить и, при желании, рассказать. Или сделать вид, что не заметил, и промолчать.

— Помнишь, как у Цоя? — Артем накрыл мои пальцы ладонью, прижав их к шраму. — "Будь осторожен, следи за собой".

— Мина?

— Молодец, отлично, — его усмешка стала жесткой, глаза сузились. — Сирия. Пять лет назад. Почти шесть.

Он закинул руки за голову, но когда я снова устроилась на его плече, правой обнял, прижимая к себе. Торопить, расспрашивать не стоило. Этот момент, возможно, был даже более важным, чем все произошедшее ранее. Близость — она не только в сексе.

— Я должен был сделать репортаж из госпиталя Красного креста, — Артем снова смотрел сквозь пространство в другое время. — Наших там официально еще не было. Да и вообще это дело особо всерьез не воспринимали. Ну грызется правительство с оппозицией, разберутся. А уже становилось горячо, даже очень. И вот поехал я в этот госпиталь. Точнее, полевой лазарет на переднем крае. Из головного шел грузовик, меня захватили. Километра два всего не доехали. Когда рвануло, я из кузова вылетел. Оглушило, но ничего, встал, башкой потряс. Перекрестился — в рубашке родился. Заглянул в кабину — водитель и врач погибли. Что делать, надо идти.

Он замолчал, рассеянно поглаживая мои пальцы. Я поймала его руку, сжала крепко. Поцеловав меня в висок, Артем продолжил рассказ:

— Взрыв не помню. Резкий толчок и боль. И мысль: твою мать, камера! Сначала увидел, что она в хлам, потом уже на ноги посмотрел. Мне позже объясняли про эти мины, как у них идет взрывная волна и разлет осколков. Тут точно повезло. Счастливчик Лаки. По идее, должно было в клочья разнести, так, что и для похорон ничего не осталось бы. Но, как видишь, только ноги. Одну меньше, вторую капитально раздербанило. И вот сижу на земле в луже кровищи, кусок мяса висит на лоскуте кожи, а в голове крутится: надо оторвать его и… сожрать. Тогда все хорошо будет.

— Шок, — я поежилась, представив, и низ живота сжало ледяной лапой.

— Дальше тоже был… монтаж. Очнулся в том самом лазарете, куда ехали. Шла машина, подобрала. Провалялся я на дороге часов пять в бессознанке. А до этого разорвал рубашку, одну ногу забинтовал, на другой жгут затянул и почти километр прошел. На раздробленной кости. Хрен знает как, не помню.

— Ну, в шоковом состоянии бывает. Но жгут — пять часов?! — удивилась я.

— Вот-вот, ты в теме. Плюс жара под сорок. Лазарет — палатка. Два врача и две медсестры. Открываю глазья на кушеточке и слышу, как они рядышком совещаются: по колено или по самое не балуй. «Отрежем, отрежем Мересьеву ноги». Потому как гангрена на подходе, да и вообще чего там возиться, все равно помрет. Блин, Тома, не страшно даже было, а обидно до слез. Как, и это все?! Вот так, по-дурацки? Сначала ноги отрежут, а потом все равно умру? И тут входит здоровенный негр, седой, метра два ростом. Это я потом уже узнал, что он там был главным начальником, приехал с инспекцией и случайно задержался. Эндрю Бирс, из Новой Зеландии. Я потом его в сети нашел, написал, поблагодарил. А тогда… ну чего, говорит, дьюд, обосрался? Не хочешь без ног? Боишься, бабы любить не будут? Ладно, давай рискнем. Все равно шансов ноль, так какая разница. Только учти, наркоза нет. Будешь орать — отдам вон этим, пусть режут.

Артем снова замолчал надолго, потом рассмеялся — коротко, сухо.

— Не поверишь, Тамара. Это уже вторая вещь, о которой я стараюсь не вспоминать. И которую почему-то рассказываю тебе. Не знаю, почему… В общем, он оперировал сам. Прямо на той кушетке. У нее под клеенкой был поролон. Чтобы не орать, я драл клеенку, крошки поролона забились под ногти так, что потом долго было не вычистить. Он уехал, я остался. Две недели — жара, мухи, боль адская. На меня уже рукой махнули. Но почему-то не сдох. Ко всеобщему удивлению. Потом переправили в госпиталь в Дамаск. Оттуда написал сестре. Я же говорил, что с родителями и братом не общался двенадцать лет. Светка на мою сторону открыто стать побоялась, но по-тихому поддерживала. От нее узнали все, отец поставил на уши кого только мог. Вытащили в Москву, в институт Приорова. Еще три операции сделали, ногу по кусочкам собрали заново. Мать все это время со мной была. Просила прощения, уверяла, что хотела как лучше.

— С ума сойти, — я обхватила его поперек живота. — Если б не шрам, и в голову бы не пришло. Даже не хромаешь.

— Сначала на костылях ходил, потом с палочкой. Физиотерапия, гимнастика. Я же упертый, как баран. И знаешь, что случилось? Понял, что больше не хочу. Не хочу рисковать жизнью. Ради чего? Чтобы кто-то включил телик, посмотрел мой репортаж и забыл о нем через две секунды? Доказывать, что я крут? Кому? Себе? Другим? Отец предложил заняться фондом. Это была реальная возможность сделать что-то полезное. Ну и вот… Иди сюда, Том! Продолжим?

Он резко перекатил меня так, что я оказалась на нем, лицом к лицу. У этого желания, одного на двоих, был совсем другой привкус. Я знала, хотя и не на своем опыте, что смерть и секс в одной связке. Секс — как отрицание смерти. Одного такого воспоминания было достаточно, чтобы вызвать возбуждение — остро пахнущее потом и кровью. Циничное и грубое, исключающее нежность, больше похожее на катарсис. Но сейчас нужно было именно так.