Странно, но никогда до этого лета я не видела так явно, как работает машина зла, как будто именно сейчас всё больше и больше прорываются откуда-то из тёмных миров страшные существа в наш мир. И механизмы этого зла становятся всё обнажённее, всё очевиднее. Как будто раньше что-то прикрывало их от меня и я видела свет, а их почти не видела, а теперь я вижу их во всей их наготе и жестокости. Я вижу зверя, страшную машину, систематически проливающую кровь людей. В Откровении Иоанна Богослова написано, что у Агнца, закланного от создания мира, есть книга жизни, в которой написаны имена, и все люди, живущие на земле, кроме тех, имена которых написаны в книге жизни, поклонятся зверю. Иногда вдруг моментально понимаешь, глядя в глаза человеку: его имя написано в книге жизни. У него взгляд человека, чьё имя написано в книге жизни. И он не поклонится зверю, что бы ему ни говорили, что бы с ним ни делали.

Ночью проснулась, лежала без сна и вдруг вспомнила, как я сосала грудь моей матери. Грудью меня кормили до года, и никогда я этого чувства не вспоминала, но тут оно пришло ко мне само. Пришло на телесном уровне воспоминание об этом ощущении, я почувствовала, каким было расположение моего тела относительно груди, как меня держали. Я вспомнила телесные ощущения, которые вызывала у меня мамина грудь, и ощущение, как я сосу её, внутрь меня льётся молоко. Грудь большая, мягкая, быть рядом с ней хорошо, я вспомнила её запах, её неисчерпаемость, вспомнила какие-то очень нежные, блаженные и почему-то тянущие ощущения в теле, когда я пила молоко. Как будто это наслаждение разливается по телу, запах и вкус груди разливается по телу, и его от этого немного тянет. Вспомнила эту пространственную диспозицию: меня держат на руках, грудь большая, круглая и как-то даже забивает мне рот, заполняет всё собой. И воспринимается как-то двояко: и как часть мамы, и сама по себе. И как-то даже мама в этом восприятии двоится: с одной стороны, она целая и у неё есть грудь, а она человек, занимается мной, что-то делает, а с другой стороны, она по существу как бы и есть грудь, это её суть, некая прамать, скрытая в большой маме-человеке.

К нам на дачу приезжали Паша Арсеньев с сыном Матвеем, ровесником Егора, ходили на озеро, вечером сидели у костра, пили вкусную ягодную настойку. Говорили об опыте родительства. Мне было очень радостно, что Паша приехал – и с ним ощущение лёгкости, память о весёлых компаниях, наших пересечениях в общей юности-молодости (мы ведь в какой-то момент с Пашей даже учились в одном классе), тусовках левой молодёжи вокруг журнала «Транслит», коммуне на Кузнечном, прогулках по городу с вином. Вино, компании, молодость, беззаботность, хождение по летнему городу, вольная богемная жизнь, философские и политические дискуссии, уличные чтения стихов – этим всем как будто повеяло на меня. И для меня это всё в огромной степени сосредоточено именно в Паше. Они с Матвеем ночевали в сарае, а я проснулась ночью и вдруг почувствовала себя счастливой. Счастливой – потому что мы провели хороший день, гуляли, разговаривали, а потом наступит утро и снова будет хороший день, не по обычному распорядку, не то же, что всегда, а что-то новое. Я лежала и чувствовала себя счастливой, и у меня ничего не болело.

Август подходит к концу, за окном дождь, который идёт сегодня весь день, и Гоша уехал в Москву – скоро у него начнётся работа в университете, а до этого там надо сделать некоторые дела. Остались мы с Егором и мамой. Будем жить здесь до двадцатых чисел сентября. Позже станет холодно, посёлок обезлюдеет, и надо будет ехать в город, а потом и в Москву. Теперь надо будет мне самой топить печь, вдвоём с Егором, без Гоши, ходить на рынок и к озёрам. И я уже скучаю по этому лету, которое ещё не кончилось. Мне грустно от дождя, от яблок на яблонях, от плодов шиповника. И я уже скучаю по тому, как мы гуляли все вместе, заказывали пиццу, обедали на лужайке, ездили в Сосново. И когда это всё было – я не умела этим наслаждаться, а когда оно заканчивается – мне грустно.

Так больше и не зашла ко мне за это лето К., которую спугнул Гоша. Недавно я видела её, когда проходила мимо их участка, – в ватнике с надписью «Балтика» она что-то жгла в бочке. Как жаль, что ты не заходишь ко мне, прекрасная лучезарная К., которая в детстве привязывала меня к дереву скакалкой и била крапивой, прекрасная К., которая целовалась с моим парнем, К. с веснушками, с пушистыми волосами, как жаль, что ты не заходишь ко мне поговорить о жизни и смерти. Мне нравится твой ватник, твои глаза и волосы, твоя улыбка. Давай сидеть у костра, есть осенние яблоки, ты в ватнике, я в старом дедовском пальто, под звёздами, ночью, в мире ёжиков и мышей, дождей и печали, запечной золы, заплечной любви, мы могли бы с тобой плести узоры из звёздного света, пить чёрное молоко, болтать ногами над бездной. Иногда мне очень хочется взять за руку какого-нибудь хорошего мальчика или девочку и вместе посидеть на краю бездны, повглядываться в неё. Почему бы и не тебя, К. Да так ли это важно – кого взять за руку в осенние ночи, когда ветер воет в трубы, а в золе истлевают тени.

К маме в домик по ночам приходит мышь. Орудует на кухне, оставляет на столе, плите и в нашей посуде маленькие мышиные какашки. Одну из них я недавно нашла в тарелке с кускусом, которым собиралась пообедать. Она плавала там, среди крупы, и, конечно, меня это не остановило. Хочется в лес – собирать грибы, но непонятно, как забраться поглубже с маленьким ребёнком, да и хотелось бы пойти с каким-нибудь опытным грибником. Я знаю все основные грибы, но всегда в себе не уверена, начинается паранойя, вдруг я перепутала, взяла какой-нибудь ложный гриб. Открыла сегодня соцсети и сразу прочла, как человек из давних моих друзей употребляет найденные в лесу мухоморы. Интересный, захватывающий мир грибов, природных галлюциногенов. Трипы, общение с духами леса. Прямо на участке растут мухоморы, даже в лес ходить не надо. Конечно, это всё надо изучать, разбираться. Отчего-то кажется сейчас, что это, пожалуй, интереснее изучать, чем многие другие вещи на свете. В чём надлежит разбираться человеку? Должно быть, в старой рок-музыке и психоактивных веществах. Ещё интересно изучать магию. Уметь определять птиц по их пению. Знать названия всех растений, которые растут в твоей местности. Если сочинять стихи – то такие, от которых может пойти дождь. Или прекратиться дождь. Книги читать особого смысла нет, в основном они пишутся идиотами и для идиотов, кроме детских. Топить печь, смотреть на огонь, изучать насекомых на окне. Слушать мысли вещей, животных, растений. Стать частью стихии, лесным духом, гостем с болота. Видеть то, что недоступно простым смертным. Смотреть на людей и понимать: они другие, я уже не могу быть таким, как они. Я ближе не к ним, а к мокрому камню, на который падают капли дождя. Если люди хотят – пусть приходят: мы можем вместе выпить водки, съесть мухоморов, взявшись за руки полетать над бездной. Говорить всё-таки лучше с камнями, чем с людьми. В наших краях полно камней – гранитные валуны, остатки укреплений Зимней войны. Голое и покрытое мхом, завёрнутое само в себя, гладкое, серое, твёрже костей – слово камня. Я научилась понимать их речь – как глубокую, низкую вибрацию где-то в затылке, медленный дельта-ритм, немое пение из дремучего сна, в котором нет сновидений. Слушаю, как говорят камни, и пытаюсь перевести на русский, но ничего не получается.