Ещё эти: тела деревьев. Иногда они мне кажутся уродливыми страшными выростами, вздымающимися из тела земли. Они сосут что-то гнилое, сырое. Они страшные, как огромные вертикальные бородавки, морщинистые, покрытые корой и мхом, на них тоже растут грибы, развиваются опухоли. Всё избыточно: яблоки на яблонях, которые осыпаются и гниют в траве. Скоро будут везде эти вечные избыточные жёлуди, бесчисленные зародыши, порождённые слепой силой, которые погибнут и не воскреснут, не станут началом новой жизни, нового дерева. Размножение и смерть. Сперматозоиды, бегущие к своей цели, которую достигнет только один. Хищная, страшная красота. Беззвучный крик природы. Детёныши и их матери, молоко, вылизывание, логово, норка. Нежность. Дикий первобытный рай звериных детёнышей. Мама. Звериная, нестерпимая, абсолютная нежность, телесный дремучий рай матери и детёныша в хищном, страшном, кровавом, разрушающемся мире. Разрывание тел, пожирание мяса, растерзание одного животного другим. Неразрушимые узы пищевых цепей. И утробный рай, материнское молочко, тёплый бок мамы, невозможная в мире защищённость, которая и есть Бог. Материнское молоко и кровавая смерть.

Увидела в сети фотографию, сделанную фотографом Джо Нили: красный цветок, внутри которого спят две пчелы, словно обнявшись. Это пчёлы вида Diadasia diminuta; пишут, что они могут спать в цветах. Спящие пчёлы как будто держат друг друга за лапки, спят вместе. Как я сплю с Егором, обнимая его. Они пушистые, обсыпанные комочками пыльцы. Нежность живых существ друг к другу. Столько разных форм жизни, для которых есть нежность и ласка к себе подобным. Ласка не только человека к человеку, но и волка к волку, пчелы к пчеле. Огромный мир с множеством разных форм жизни, в основном не человеческих, где для всех есть место. Место для любви и для вражды. Все объединены. «Мёртвые и живые в одной оскаленной цепи». Вселенская большая любовь – калитка в пустоте, собирающая воедино людей и пчёл, волчат, сосущих молоко матери-волчицы, неоперившихся птенцов, которых кормят из клювика, причудливых насекомых, морских гадов.

Б. Гройс писал о сверхсоциальности художника – что для того, чтобы стать сверхсоциальным, нужно обособиться от общества, в котором живёшь, а сверхсоциальность заключается в том, что художника не удовлетворяет демократический консенсус, потому что он всегда неполон: в него не входят сумасшедшие, дети, звери и птицы, камни и машины. Ж.-Л. Нанси писал: «…нет другого смысла, кроме смысла циркуляции, – и таковая идёт одновременно во всех направлениях всех пространств-времён, открытых присутствием присутствию. Всех вещей, всех бытующих, всех существующих, прошлых и будущих, живых и мёртвых, неодушевлённых, камней, растений, гвоздей, богов – и “людей” – тех, кто говорит “мы” для всей целокупности существующего. Круговорот во всех направлениях, ницшевское “вечное возвращение”».

В социальных сетях читаю страницы разных маргиналов, наркопотребителей, трансгендеров. Часто то, что они пишут, кажется мне мудрее, лучше, чище, чем то, что пишут более благополучные, устроенные люди. Опыт на краю.

Часто думаю о том, что все люди – чьи-то дети. Девочка на пляже, нежная, играющая с подружками, копирующая маму, с девочковой надменностью опасливо сторонящаяся мальчишек, – и она тоже может потом когда-нибудь стать трансгендером или наркопотребителем? Как трудно в это поверить, глядя на неё сейчас, и как странно, что это всё-таки возможно. Маленькая девочка на пляже может стать кем угодно, в том числе и трансгендером, употребляющим наркотики. Видящим мир ясно и трезво, с нежностью и любовью. Осмысляющим мир, устройство мозга и сознания, неравенство в человеческом обществе, системы, структуры, иерархии, матрицу, восстающим против капитализма и патриархата, отслеживающим цепи неравенства и угнетения. Бесприютность, уязвимость, хрупкая открытость этой жизни. Право на счастье, на любовь, нежность, принятие. На веру, на спасение, на Царство Небесное.

Красный цветок сферальцеи, внутри которого спят две пчелы, – вот истина, жизнь, предельная планка. Всё, что ты делаешь, надо соотносить с этими спящими пчёлами. Не оскорбишь ли ты их тем, что ты делаешь, тем, что ты думаешь? Пчёлы в цветке противостоят зверю, его матрице, его системам и структурам. Пчёлы в цветке – это живая Вселенная, полная любви. Всё, что ты делаешь, поверяй пчёлами в цветке, так будет понятно, с ними ты или со зверем.

Ездила в Сосново, накрапывал мелкий дождик, и долго ждала автобуса в центр посёлка. На остановке сидела спившаяся бездомная женщина. Она была в домашних тапочках, трениках, с опухшим лицом, жёлтыми волосами и держала рядом с собой полиэтиленовый пакет. Там было вино в мягкой упаковке, дешёвое, и она периодически его доставала и отпивала. У меня за спиной был рюкзак, который я беру с собой, когда еду в Сосново в «Магнит» закупаться, но она почему-то решила, что он для гитары, и спросила меня: «Много?» – «Чего – много?» – «Много песен знаешь?» – «Там нет гитары», – ответила я. «А, – сказала она, – значит, нет гитары. А у меня нет скрипки. Хотя я скрипачка. Всю жизнь на скрипке играла. Сейчас уже пять лет не играю и скрипки нет. Но я ничего не забыла, всё помню. Дашь мне скрипку – и я заиграю! Если человек – музыкант, это навсегда! Мне шестьдесят скоро будет, день рождения будет, мне девочки-продавщицы вон из того ларька скрипку купят, ух я заиграю! Буду играть и играть! Веселить людей-то надо, правильно? Всю жизнь играла на скрипке. Это, конечно, не все понимают такую музыку. Не все чувствуют. Гитару проще понимать. А скрипку не все понимают. Я мужа потеряла, дом потеряла». Тут подошёл пьющего вида краснолицый мужчина, более-менее прилично одетый, с велосипедом. Они поздоровались за руку, поговорили. «Юра, – сказала она ему, – завтра первое сентября, алкоголь не будут продавать». – «А я всё равно куплю, мне продадут», – ответил Юра. «Он – офицер, воевал, видишь, пальцев нет, – сказала мне про него бездомная скрипачка, – эх, война есть война. Война в Афгане, потом в Чечне. Если бы не они, наши ребята, такие как Юра, кто знает, что было бы, а мы победили! У меня два сына, служили, но не воевали. Младшему скоро тридцать шесть будет. Гоняет на машине, на стрёмной скорости. Я ему говорю: куда ты так несёшься?» Потом она запела песню «Господа офицеры», и подошёл автобус. Когда автобус уехал, скрипачка осталась на остановке одна, пила вино и пела под дождём.

В последний день лета, 31 августа, вспоминали дедушку – ему бы исполнилось в этот день девяносто лет. Я купила в Сосново торт и клюквенную настойку, вечером посидели с мамой и Егором. Всегда любила дедушкин день рождения, где бы я ни находилась – старалась приехать, чтобы отпраздновать его вместе с дедушкой. Последний раз мы праздновали его вместе пять лет назад. Пять лет без дедушки. И иногда эти сны, где я его вижу и чувствую невероятную любовь и сердечное ликование, я обнимаю его и говорю, как люблю его, как скучаю. Кажется, я совсем не справляюсь с этой жизнью без его защиты, его поддержки, его мудрости, доброты, оптимизма. Когда бабушка и дедушка ушли, началась другая эпоха в моей жизни, всё сильнее сгущается мрак, а они были моей защитой. Пока они были живы – со мной не могло произойти ничего плохого. А теперь такое сиротство.