начинает шастать рослый незнакомый мужик с лицом в оспинах. Точно где-то видел. Приглядываюсь, и в животе похолодело — он из тех двух, с которыми на позапрошлое Рождество наша семья сцепилась на улице. Тот самый, которому Вольфганг расквасил нос и который в конце концов признал меня за своего. Да уж, свой. Одно неясно — это он резко поднялся в своей жизни, или я сильно упал.

Когда они ушли, брожу по дому как неприкаянный, не находя места. Выхожу в сад — хоть воздух свежий. Захожу в беседку, закуриваю и начинаю заниматься самоедством. Все спуталось в один клубок — испорченные отношения с Герминой, этот криминальный тип, который, оказывается, связан с Рудисом, да и осадок от образа жизни, который я веду в последние месяцы. Барахтаюсь в болоте, как потерявшийся головастик. Гермина оказалась духовным ничтожеством, ну, а я-то сам лучше, что ли? А тут еще этот, в оспинах… начинает казаться, что скоро придется сидеть за одним столом со сливками преступного мира. Хреново… Если бы можно было повернуть время вспять и все изменить… А что бы Коля сказал, узнав, что я больше не работаю? Память о совместном малярном прошлом настолько свежа, что кажется — я и сейчас чувствую острый запах олифы. Может, опять взяться за кисть? Все ж достойнее, чем бить баклуши дома. Дай чувство удовлетворения от сделанной работы… При этой мысли в груди что-то ёкает. Видно, думаю в правильном направлении.

По тропинке через сад ко мне идет Рудис. Уже успел обернуться?! Время полдвенадцатого, а у него в руке бутылка пива. Не рановато ли?

— Кто это утром был с тобой?

— Э… Шкоре, помог товар привезти. Почему ты спрашиваешь?

— Помнишь, я тебе рассказывал, как мы на позапрошлое Рождество подрались на улице. Так вот один из них был Шкоре.

— Да ты что! Теперь он заведующий складом, уважаемый советский гражданин, ха-ха-ха… Времена меняются, и должности тоже! — Рудис поднимает палец вверх. — Такое, наверно, только при русских возможно.

— Невероятно, — теперь моя очередь удивляться.

— Да… между прочим, только что Гермину на улице встретил.

— Ну и?

— Не хотела даже остановиться и поговорить. Только и бросила, мол, передай привет этому мерзкому жиду. То есть тебе. И усмехается, как фурия. Странно, вот если бы она меня из-за отчима или торговых дел жидом назвала, не удивился бы, а тебя-то за что? Ты же не еврей?

— Ну да, еврей. А если б назвала меня вонючей свиньей, ты бы спросил, не свинья ли я?

— И все-таки не нужно было с ней так жестко. Оскорбленная женщина опаснее, чем смесь гадюки с динамитом.

— Это я уже слышал. Хочешь, чтобы я попросил у нее прощения?

— Нет… но…

— Какие «но», Рудис! — я закипаю. — Сам знаешь, она слаба на передок.

— Только не говори, что та легкость, с которой ты ее заполучил, тебе не понравилась.

— Понравилась… но, говорили же древние мудрецы, как пришло, так и ушло.

— Не понимаю, чего тебе нужно.

— Да… тут я с тобой согласен. Сам не понимаю, чего хочу, а чего нет.

— Бывает…

Рудис открывает бутылки. Ладно, пускай, немножко пива не повредит. Какое-то время молча посасываем ячменную бражку.

— Слушай… — я нарушаю молчание. — Тебе нравится, как мы живем?

— А что?

— Какое-то ощущение пустоты.

— Выпей пива, станет полнее.

— Пью, да не помогает. Пиво, водка, девки каждый день… один сплошной разгул. Ну, сколько можно… Такую жизнь и богемой-то не назовешь, как бы ни хотелось. Если б еще между делом писать стихи или картины, было бы хоть оправдание, а так…

— Ну, для таких рассуждений нужно смертельное похмелье. Хм… ну, тогда начинай рифмовать снова, как в школьные годы. Кто мешает? Может, и смысл найдется. Времени у тебя навалом.

— В том-то и дело, что навалом. Поэтому и начинаю подумывать, не вернуться ли к кисточкам. Знаешь, как хорошо себя чувствуешь, когда побелил потолок. Он такой белый и чистый…

— Вот-вот, иди и новыми трудовыми победами помоги папаше Сталину построить коммунизм.

— А ты сам? Ты же все время чем-то занят. Меня совесть мучает, когда вижу, каким усталым ты порой приползаешь домой, а я целыми днями дурью маюсь… а иногда, как говорится, даже пальцем не пошевелю.

— Ты охраняешь дом и мой товар. Это тоже работа, — Рудис протягивает бутылку, чтобы чокнуться. — Разве ты не понимаешь, что я рву жилы не в угоду Советам, а совсем наоборот — своими делишками подрываю их торговую систему? Да не будь я таким скромным и стеснительным, назвал бы все это движением сопротивления. И вовсе не те, кто тайком вывешивает красно-бело-красные флаги, — настоящие борцы за свободу. Это чтобы подразнить русских, а толку-то никакого. Ради собственной гордости, а если поймают и к стенке поставят, что тогда? Да у каждого душа в пятки уйдет и страха перед коммунистами станет еще больше. Вот если б какой завод подорвать или главных коммунистов пострелять, я еще понимаю… Только кто на это отважится? Я тебе так скажу: именно мы, кого называют спекулянтами, именно мы точнее всего бьем социализму по морде, ибо подрываем его экономику, которая есть основа основ любого государства. Помнишь, в средней школе нам кое-что рассказывали о политике и народном хозяйстве?

— Ну…

— Именно так! У коммунистов такие нелепые взгляды на хозяйствование, что я просто диву даюсь, как эта страна вообще может существовать. А если мы еще приложим руку к тому, чтобы подорвать их тупой рынок товаров, то Советский Союз кончится сам по себе, как снежная баба весной. И без всякой крови. А ты, Матис!.. Если со стороны кажется, что ты ничего полезного не делаешь, то это вовсе не так. Своим разгульным образом жизни ты подрываешь безвкусную идеологию социализма и разрушаешь светлый образ советского человека. Ты — самая настоящая ложка латышского дегтя в бочке искусственного меда коммунистов. Поверь мне, если кто-то и пустит по ветру эту красную лавочку, то только сами коммунисты вместе с жуликами, ворьем, лодырями, пьянью и… и…

— И прочими подонками.

— Ага. С такими помощниками любое государство пойдет на дно.

— Ноя полагаю, ты не только меня, но и себя к этой ораве причисляешь?

— Ясен перец! Ради Бога, Матис, ну, вспомни, к кому Христос пошел? Не к добрым и честным.

— Ого! Вот как ты вывернул! Мне бы и в голову не пришло…

— Ведь если посмотреть, так мы никакие не подонки, а бойцы невидимого фронта. Одна печаль, не напишут о наших подвигах в книгах по истории.

— Да уж, вряд ли.

— Ине беда,