Пьеро предлагает мне проверить качество товара, водя моей рукой по телу Марии, но я ограничиваюсь тем, что ощупываю грудь. Кожа под пальцами мягкая как шелк, и я сразу вспоминаю мою кормилицу Марию: даже запах тот же. А эта глаза опустила, на меня не смотрит, никого не видит, будто разглядывает что-то совсем в другом месте. В сырой, просторной комнате зябко, но обнаженная девушка, кажется, ничуть не страдает: наверное, привыкла, она ведь и сама родом из страны снега и льда; только чуть вздрагивает, когда касаюсь кончиками пальцев ее сосков. Но тут дело может быть не в холоде.

Приняв все условия перекупщика, я велю Марии надеть драную рубаху-камизу странного покроя, должно быть, ту же, в которой ее привезли из Порто-Пизано, и веду домой. На какое-то время приходится запереть ее в каморке на втором этаже, вверив заботам старухи-гречанки, которая моет и расчесывает ее, чтобы не выглядела такой дикой, а после укладывает спать на соломенном тюфяке. Старухе я объяснил все, что ей нужно передать девушке, на словах, а главным образом жестами. Надеюсь, убедить Марию не составит большого труда. И вот как-то поздним вечером, когда я работаю за своей конторкой, из зала в комнату шлепают босые ноги, доносится шорох падающей на пол рубахи, скрип кровати и запах свежевымытой кожи. Я не обращаю внимания и, даже не обернувшись, заканчиваю со счетами. Потом встаю, гашу лампу, раздеваюсь, забираюсь под простыни, прижимаюсь к этому телу, которое ощутимо больше моего, и почти сразу же засыпаю.

С тех пор мы каждый вечер повторяем один и тот же ритуал. Пока Мария хозяйничает, занимаясь повседневной работой, шьет, готовит щелок или лущит бобы, я в своей комнате погружаюсь в работу над главной книгой. Когда в доме гасят свет, Мария должна молча войти, не запнувшись о конторку, раздеться донага и лечь в постель, не привлекая внимания хозяина, который через некоторое время закрывает главную книгу, гасит свет, идет помочиться в нужный чулан, после чего наконец, так и не взглянув на нее, ложится рядом. На рассвете она встает первой, не будя меня, и спускается во двор, где начинает новый день. Все на складе знают, где она проводит ночи, однако никто и никогда не видел ее рядом с хозяином; впрочем, жаловаться и роптать здесь не на что, поскольку с появлением этой святой Марии хозяин вроде бы стал немного человечнее и уже не срывается на всех работников подряд.

Мария недолго остается единственной моей прислугой. 23 ноября 1437 года в главной книге появляется запись о приобретении раба-авогасса, именем Дзордзи, туповатого восемнадцатилетнего здоровяка, купленного за девяносто пять иперпиров у генуэзца Империале Спинолы через того же Пьеро, который вместе со своим братом Дзуаном понемногу стал моим доверенным посредником в этой щекотливой товарной отрасли. Марию и Дзордзи я оставляю дома для личного пользования, хотя к тому времени уже вовсю занимаюсь новым делом, каковое, будучи сопряжено со значительными рисками в части сохранности, порчи и утери товара, может, однако, принести не менее значительную прибыль.

Дела здесь, конечно, уже совсем не те, что были когда-то, лет сорок-пятьдесят назад, то есть до Тамерланова нашествия, опустошившего Левант и Кавказ. Несмотря на то что Тану удалось отстроить, происхождение товара резко изменилось. Если раньше наибольшим спросом пользовались рабы из Черкесии, то теперь преобладают русские, а следом за ними – татары. Татары, также называемые балабанами, и стоят меньше, причем мужчины дешевле женщин. Пути доставки у них тоже сильно различаются: мужчин можно сразу приковать к веслам на галеях или отправить на тяжелые работы в Сицилию или Испанию. Женщины же, особенно молодые, лет двадцати, или девушки-подростки пользуются спросом в Италии, на наших основных рынках сбыта, в Венеции и Генуе.

Нужно непременно иметь в виду, что рынок рабов – сезонный, как и рынок зерна: татары захватывают товар весной-летом, во время набегов, а в Константинополь он доставляется уже в августе-сентябре. Ощутимы и колебания цен: в Тане на рабыню в возрасте одиннадцати-шестнадцати лет я бы потратил всего шестьсот асперов серебром, то есть десять золотых дукатов; в Константинополе за тот же товар с меня дерут чуть ли не втрое, а в Венеции я могу продать его и за пятьдесят дукатов, если не больше. Однако из итоговой суммы продажи придется вычесть расходы на перекупщика, содержание рабов, которые все это время должны что-то есть, а также быть соответственно одеты, на медицинское обслуживание, если оно, к несчастью, понадобится, на перевозку, пошлины и налоги. Впрочем, мне сообщили, есть и тариф «все включено»: от Таны до Венеции – четыре с половиной дуката. Кроме того, приходится оплачивать сигурта, поскольку рабам случается умирать от чумы или других болезней, а с ними теряется и прибыль, если она, конечно, не застрахована. Прикинув мысленно цифры, я прихожу к выводу, что дело это достаточно выгодное, и начинаю торговать сам, собственным промышлением, или по поручениям других.

Записывать все, записывать всегда, поскольку того, что не запишешь, и не существует, повторяю я себе каждый раз, когда в списки товаров, которые я вожу туда-сюда через Средиземное море, приходится вносить не предметы, а людей. И такое случается нередко. Может быть, только в строчках моей главной книги, где всплывает их имя и возраст, а иногда и особые приметы или недостатки каждого, они и оставляют единственный след своего жалкого существования, а значит, не исчезают незамеченными в потоке жизни, не имея ни голоса, ни облика.

Впрочем, я прекрасно понимаю, что записывать можно не все. Жарким августовским днем 1439 года я слышу какой-то шум во дворе и следом громкий стук в дверь моего кабинета. Кто бы это мог быть? Мария, как и все прочие работники и слуги, знает: когда я, покончив с тяготами жизни внешней, уединяюсь, подобно святому Иерониму, за конторкой, чтобы позаниматься главной книгой, никто не должен меня беспокоить. Но прежде чем я успеваю ответить, дверь распахивается, и на пороге, сразу заполнив собой всю комнату, возникает великан в капюшоне. Суконный капюшон летит на пол, и под ним обнаруживаются весьма знакомые рыжие волосы и борода, косматая и взмокшая от пота. Мое раздражение немедленно сменяется удивлением, а удивление – радостью.

С капитаном мы познакомились злосчастным ноябрьским вечером 1436 года. Я поднимался по пустынному переулку, направляясь к своему временному дому в Галате после тщетных и утомительных поисков более действенного лекарства для умирающего дзовене