Но и это еще не все. Термо ведет меня на пропахший икрой, рыбьим клеем и пряностями склад, где к столбу прикованы двое черкесских юношей. Да, я уже понял: о них, как обычно, позаботятся Дзуан и Пьеро, которым не составит проблемы найти покупателя, не объявляя происхождения товара. Но, помнится, голов должно быть три? Термо молча тащит меня по крутому склону к своему дому, жестом велит подняться на второй этаж, в большую комнату с камином и кухней. Я вижу улыбки его домочадцев: меня ждали. На столе овальное блюдо с блинчиками из трески, миска превосходной икры, только что привезенной из Таны, просяной хлеб, кувшин вина. Здесь его женщина, Дака, чьи красота и сила по-прежнему при ней. Здесь три его дочери. Но что это за коротко стриженный светловолосый мальчишка в бешмете жмется в углу? Если он раб, то отчего не на складе? Отчего не в цепях? Отчего прячет лицо и не поднимает глаз? Это не мальчишка, объясняет Термо, не желая ходить вокруг да около, это девчонка. Зовут Катерина, лет вроде бы тринадцать-четырнадцать, совершенно здорова, как заведено, и отныне принадлежит Якомо, если тот возьмет ее с собой в Венецию; Термо ему полностью доверяет. Цепи и веревки не нужны, девчонка не сбежит. Не зная, что ответить, я сажусь с ними за стол, но ем немного, пью и того меньше, в основном отмалчиваюсь, а после смущенно ухожу в сопровождении Катерины и Термо. На лодке, перед тем как распрощаться с капитаном, я будто бы мимоходом спрашиваю у него о цене. Термо, старый пират, торговаться не любит и вполголоса отвечает: как заведено. Ладно, через неделю добавлю к сумме, вырученной за корабль, еще двадцать дукатов за рабыню, которая на первый взгляд стоит гораздо дороже. Едва лодка отчаливает, Термо резко разворачивается и уходит, даже не попрощавшись, словно куда-то торопится, но мне кажется, что за мгновение до этого я вижу на его лице крохотное блестящее пятнышко. Нет, это невозможно: должно быть, просто отсвет, Термо ведь никогда в жизни не плакал. Я оборачиваюсь взглянуть на девушку. Она так ни разу и не подняла глаз ни на Термо, ни на меня и теперь сидит на дне лодки, обхватив колени руками и склонив голову, совершенно замкнувшаяся в своем молчании.

Так в моем доме при складе появилась Катерина. В книгу она не записана, а значит, и не существует, однако выходит во двор, поднимается и спускается по лестнице, молча слушается и выполняет всю нужную работу. Я ее почти не вижу, полностью доверив заботы о ней Марии, которая первым делом выбросила совершенно изодранную мужскую одежду. Потом она раздела девушку донага, заставив сбросить все, кроме оловянного колечка, снимать которое та отказалась наотрез, вымыла в горячей воде, а прежде чем одеть в рубашку и длинную юбку и сунуть ноги в пару грубых деревянных башмаков, всю ощупала и осмотрела, хотя и с явным пренебрежением. Бывший на Катерине корсет она сняла, не слишком туго обернув молодые грудки полосой ткани, чтобы те могли дышать. Сейчас новая рабыня выглядит даже слегка забавно: одетая служанкой, в рубахе, которая ей велика, с коротким ежиком отрастающих волос и взглядом побитой собаки. Странная, однако, путела: на днях я видел в окно, как она, присев в минуту отдыха у свежеструганых досок во дворе, делала на них угольком какие-то пометки. Неужто эта невежественная дикарка умеет писать? Или, того хуже, колдовские знаки чертит? Сглазить меня решила?

Когда она ушла, я спустился взглянуть, это оказались простенькие рисунки, одни линии контура, но достаточно красивые и выразительные: сложное переплетение растений и цветов, похожее на морские узлы, загадочная лилия, напоминающая ирис с флорентийских монет, а кроме того, ленивый кот, спящий у очага, мой конь, туповатое лицо раба Дзордзи… Есть и еще одно лицо, которое я вроде бы узнаю, поскольку вижу каждое утро в зеркале: лысая голова, очки на носу, глупый вид. Наверное, мне следовало бы ее выпороть и в то же время нет: в Венеции с таким природным даром она могла бы весьма успешно выдумывать узоры для тканей. А однажды ночью лежащая рядом со мной Мария, кисло дыша кипрским вином, чашу которого она тайком опрокидывает каждый вечер в кухне перед тем, как подняться на второй этаж, что я давным-давно заметил, но притворяюсь, что не знаю и ни разу ее не упрекнул, шепнула мне с сильным славянским акцентом, от которого так и не избавилась: она еще девица.

26 февраля 1440 года, утренний свет уже полностью заливает в комнату. Прошлой ночью я не спал, велев Марии меня не тревожить и даже завтрака не приносить: когда закончу, сам спущусь в кухню поесть. Подхожу к умывальнику, чтобы ополоснуть лицо, гляжусь в крохотное зеркальце. Вчера был мой день рождения, но об этом никто не знает, так что я избежал ненужных торжеств, а заодно и ненужных расходов. Мне исполнилось тридцать семь, но в зеркале старик, жалкий, тщедушный, беззубый, наполовину облысевший; одинокий. Каков нынче баланс этих лет и всей моей жизни? Как мне уравнять страницы дебета и кредита в расчетной книге моего убогого существования? Смогу ли я когда-нибудь заполнить страницы, которые слишком часто оставлял пустыми, потому что никогда по-настоящему не жил, никогда по-настоящему не любил?

Меня будят колокол на часовой башне, голоса и шум внизу во дворе, где мужчины и женщины уже заняты подготовкой к отъезду: выносят последние остатки со склада, пакуют вещи в мешки, отмеченные моим знаком, монограммой JB, увенчанной крестом, грузят в повозки. Докучную инвентарную опись я передал Морезини, который останется в Константинополе заниматься делами Бадоеров; наверняка он найдет способ заставить кое-что исчезнуть. Со мной в Венецию возвращается другой дзовене, Дзуането, и с ним трое рабов: Мария, Дзордзи и Катерина. Конюшня уже пуста; серая кобыла, новая, которую я купил взамен обжоры-гнедого, перепродана вместе с турецким чепраком, попоной, седлом и уздечкой, лодка тоже.

Об оставшихся в комнате вещах я позабочусь сам, занеся их в отдельный список и уложив в два сундука. В первом – немногая приличная одежда: алый плащ по брабантской моде, черная мантия, подбитая лисьим мехом, шелковые рубахи, шитые золотом платки, чулки и туфли. Для плавания на галее я приготовил более практичный кафтан грубого сукна, шерстяную поддеву, дорожную шляпу и сапоги, а также тючок, набитый рубахами, штанами, чулками, гребешками, мылом, платками, полотенцами, здесь же бритва, запасные очки, бумага, перо, чернильница и тоненький мемориал,